РОМАНЫ
"ТРЕТЬЕ СОЛНЦЕ" - "Бирюзовый шатёр неба", "Его сиятельство, Пашка и борзая", "Амальгама"

Борис Лаврентьев

"ТРЕТЬЕ СОЛНЦЕ"

Роман "Третье солнце" (43 авторских листа) - это три самостоятельных романа, три временных линии одного действия:
              "БИРЮЗОВЫЙ ШАТЁР НЕБА" (год 1569-72г, 7 авторских листов, 125 страниц),
              "ЕГО СИЯТЕЛЬСТВО, ПАШКА И БОРЗАЯ" (1840-42г, 19 авторских листов, 273 страницы),
              "АМАЛЬГАМА" (2025г, 17 авторских листов, 210 страниц).

Особенность романа - герои и места действия и в 1571, и в 1840, и в 2025 - одни и те же, но поступки разные. Герои с паузой в 200 лет проходят один и тот же круг - Москва - Бахчисарай - Константинополь - Венеция - Рим - Петербург - усадьба Шлюз - Москва. Сюжетные линии соединяются в финале воедино. Яркие внешне и несколько ирреальные сцены (забавы барина-эпикурейца в усадьбе, Москва "после нефти", битва галер при Лепанто, Рим 1840 и Гоголь верхом на ослике, мастерская Ал. Иванова в Риме, Николай Первый, обнаруживающий гигантский знак параграфа в куполе стороящегося Исаакиевского собора, встреча с Сервантесом и возвращение после карнавала в Венеции в опричную Москву, дворовая Нинка под быком, падишах Селим в гареме и жизнь мегаполиса будущего, помощь Казанове в побеге из Пьомби и полёт над ночной Венецией) в сочетании с глубокой, надеюсь, проработкой внутренних мотиваций героев, их поступков, особенно в линии 1840 и 2025. И темы, соответственно, вечные - любовь, честь, родина, предательство, смерть.
И в каждую минуту жизни - выбор.

Отдельные отредактированные главы:

              "Белая ночь в Санкт-Петербурге" - глава из романа "Его сиятельство, Пашка и борзая"
              "Усадьба и Венеция" - глава из романа "Амальгама"
              "Вода бессертия" - глава из романа "Бирюзовый шатёр неба"
              "Галера. Лепанто" - глава из романа "Бирюзовый шатёр неба"

         "БЕЛАЯ НОЧЬ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ" - начало одной из глав линии 1840 г. "ЕГО СИЯТЕЛЬСТВО, ПАШКА И БОРЗАЯ"

 

 

        Сейчас, в начале 21 века, когда я записываю те события почти двухвековой давности, некоторые сцены я вижу ясно, как на хорошей и чёткой фотографии, пусть коричневой и старой, но большой, достоверной, выполненной на серебряной бумаге и хорошим мастером. Другие события видны не так ясно – или гроза и туман были в какой-то день тогда, или недостаточная моя внимательность и восприимчивость сейчас, но многое не столь чётко, как будто при проявке плёнки или печати фотографии не крепок уже был проявитель, или смазался на изображении фиксаж. Сознание человека, его внутренне зрение удивительно – мы можем с открытыми глазами, стоя в автомобильной пробке, например, увидеть своё детство, себя маленьким, идущим по дорожке на даче, и свой дом, комнаты, кошку. Можем мысленно, по памяти, обойти вокруг дома, увидеть деда и молодую ещё маму, её улыбку и свою радость. Мы можем вспомнить детских друзей, увидеть свои игры, в точности описать крыльцо дома или свитер своего друга, или какую-то игрушку, например. И всё это – с открытыми глазами, рассматривая людей в кафе или машины вокруг. Но это то, что реально было, было с нами. 
        Труднее, труднее несоизмеримо, увидеть то, чего ещё не было, или то, что исчезло навсегда – пятьдесят или пятьсот лет назад. Длительные упражнения в медитации дают всё же некоторые результаты - позволяют сделать это. Внутренний – молекулярный или биохимический механизм процесса мне не известен, да и не важен. Но это возможно - увидеть то, что кажется теперь, через два или три века уже несуществующим, увидеть – и записать это. Так в этом сочинении - "Третье солнце" - утро в её белой спальне, развод караула на Дворцовой, покос, грозу в усадьбе Томилиных, Алексея с разбитой головой на диване под взлетающим монгольфьером, да и раньше - разговор падишаха Селима с художником или битву галер при Лепанто – всё это видел я целиком и записал сразу, на одном дыхании. Так же было с Алексеем и Андреем на корриде, которая ещё бывала 1572 в Венеции, и их жизнь на цепи гребцами на османской галере, и ночь в церкви в сожжённой маленькой нашей Москве. Совсем другое - возвращение Алексея из Рима в Петербург в 1841 - складывалось это из отдельных сцен, фрагментарно. Я видел ясно чёрный блеск и пар локомотивов, блики на зелёном лаке вагонов, даже лицо адмирала-кондуктора – но не удавалось простейшее - увидеть Алексея в купе сидящим у окна, или ужинающего в Ristorante. Ни двадцать километров на велосипеде под солнцем а потом ледяной душ – и попытка в тишине увидеть всё заново, ни пробуждение в 4 утра от неумолчных птиц и концентрация в уединении утреннего ещё сырого сада - все мои тренировки и опыты медитации оказывались бесполезны. Только потом причина - по сути курьёзная -стала ясна: железную дорогу построили в Риме в 1856 году, в 1841 Термини ещё не было. Конечно, сейчас это и не особенно важно. Дата взятия Рима варварами, то есть падения Римской империи не достоверна сейчас – мощнейшее событие, свидетелями которого были миллионы, в том же веке трактовалось уже с разницей в несколько лет. Важно ли после этого, пятью годами раньше или позже построили вокзал в Варшаве, например? Приходится всматриваться, закрыв глаза всматриваться подолгу в те дни, в их визуальное выражение – и удаётся иногда разглядеть улицы, дома, людей на мостовой, а приблизившись – увидеть даже их лица, улыбки. Возникает постепенно звук, двигаться начинают экипажи, мерцают кроны деревьев – я как будто смотрю сон наяву. Но, создавая всё-таки не сухой протокол, который никому и не нужен, а произведение, надеюсь, художественное, потерянные части мозаики жизни приходится всё же восстанавливать и в воображении – в соответствии с реалиями того дня, разумеется.
        Так, например, я никак не мог увидеть ту ночь Алексея, белую ночь в Петербурге, когда после маскарада, сняв парик и камзол, он закрыл на ключ синюю восьмигранную комнату с доспехом самурая и белым пеоном в витраже, по винтовой лестнице спустился вниз, через ворота вышел на Васильевскую, повернул на Литейный. Взял ли он извозчика или долго шёл пешком – не замечая дома и улицы, иногда сталкиваясь с кем-то? Я не знаю, сколько длился тот сомнамбулический сон, когда в ослеплении минуты казалось ему потерянным всё – и цель, и смысл и будущее. Вижу только как уже заполночь вышел он на набережную, под тусклым небом сидел на гранитных ступенях, смотрел на Неву. Потом прошёл мимо Зимнего - часовые стояли у чёрно-белых будок – повернул к Адмиралтейству, вышел на Невский… Изображение здесь теряется. Пришёл ли среди ночи к другу своему Ясакову, в опрятную маленькую квартиру его с английскими гантелями и золотыми персидскими туфлями, застал ли его дома, или отправился к Саше Новицкому в апартаменты безалаберные, роскошные, заваленные книгами и засыпанные сигарным пеплом? Вернулся ли в гостиницу на Невском, в выцветший и пустой свой нумер, двумя руками опершись в подоконник смотрел в окно на белую галюциногенную ночь– только пёс одиноко оглядываясь перебегал Невский -или запросил ужин в нумер, курицу с тёртым чесноком и запечённой картошкой, и бордо, например? Ел ли с горечью, не ел, поедал даже, не чувствуя вкуса и радости трапезы, наливая вино до краёв, выпивая его торопливо, разламывая птицу руками и салфеткой вытирая уста и, наполнив желудок, в отупении сытости упал в сон, сон отчаяния – я не знаю. А может быть рядом с Невским зашёл он в заведение, выпив коньяку смотрел раздумчиво и с болью на девиц, думая о другой, а потом удалился с какой-то - чтобы лаской животной, молчаливой, жестокой и безрадостной, не зная ни имени, ни скудного мира, ни души той особи, лёжа на лоне её и извергаясь, обрести животную радость, а потом покой человеческий, недолгий, только заменяющий истинный - краткое забвение меж континентами одиночества. Вероятность такая есть, но вероятность небольшая – наблюдаю я этого человека уже два года, и вероятность такого в ту ночь ничтожна. Тогда где был он белой петербургской ночью?

……………………………………………………………………………………………….

        "УСАДЬБА И ВЕНЕЦИЯ" - глава из романа "АМАЛЬГАМА"

 

 

        27. Усадьба Шлюз, 1 июля 2025

        Сверкнул черный лак открываемой двери, нога в бежевом итальянском ботинке ручной работы пошарила, не дотягиваясь, землю, наконец нащупала сухую пыль дороги, и из полированного джипа вывалился округлый человек в шитых на заказ золотой нитью брюках и светлой шёлковой рубашке, натянутой на круглый живот – Юсуф. Андрюша и охранники вышли с другой стороны. Юсуф прищурился на солнце, надел чёрные очки, пошёл вразвалку к крыльцу усадебного дома. 
        - Ну что, Андрюша, это усадьба твоя хвалёная? Ну, давай показывай.
        Юсуф с сомнением посмотрел на облупившуюся лепнину пилястров, на крапиву в дырах окон:
        -Это и есть твой дворец, да?
        Андрей заскучал полным лицом, начал не очень уверенно:
        - Восемнадцатый век. Капители коринфского ордера… Картуши над окнами с барельефами, позднее барокко…- Чувствуя что говорит не убедительно, и что Юсуф его просто не понимает, добавил твёрдо – Вы, Юсуф Искандерович, что расколото не смотрите... Главное что стены стоят, и вид – вон какой. Восемнадцать гектаров, сад, аллеи, и всё такое…
        Юсуф посмотрел на дальние поля, на солнечный луг, на заросли полыни, покачал головой.
        - Что за люди, не пойму – всё сломать. Фу, жарко… А внутри что? Как войти туда, а?
        Перед красной помпеянской фреской он остановился, долго рассматривал девушек.
        - Что делают, а? Камасутра, да? Но это закрасить надо, или обои наклеить. Как дети спросят – папа, что они делают? А? Что скажу?
        "Клюнул!"- подумал Андрюша, и вслух добавил – Да тут, похоже обои и были, уже заклеивали раз.
        - Такую красоту сгубили, а… – Юсуф смотрел на лепные карнизы, на чертополох в небе. – И сколько денег на это надо, а?… Где мастеров найду ?
        - Зато потом рай будет.
        Обошли весь дом, сели в машину и объехали парк, сад, поля – всю усадьбу. Юсуф молчал, качал головой.
        Когда уже повернули уезжать, тронул водителя за плечо:
        – Останови.
        Через всю аллею, молча смотрели на дом.
        Построенный когда-то в причудливом и радостном барокко, теперь пустой, одинокий, разорённый, он стоял за лугом, с молчаливым и редким достоинством перенося выпавшую ему судьбу, помнивший о тех кто жил в нём, готовый и медленно умереть, и дать тепло и счастье тем кто ещё будет его любить.
        Юсуф смотрел долго, молча шевеля жирными губами и будто считая в уме что-то.
        - Что за люди, не пойму… такую красоту сгубить… - Никто не ответил - Ладно, поехали.
        Водитель, Ахмет, поставил было какой-то чип, послышались бубны и тягучая зурна, но Юсуф спросил только "А эта что ещё, а?" - Ахмет мигом выключил и величие тишины вернулось в заброшенный парк.
        - Эта дорога куда ведёт, а? Андрей, ты там был?
        - Там село. Тоже земля продаётся. Что, посмотрим?
        "Новое Томилино" стоял указатель на развилке, примерно в том месте, где среди поля Алексей увидел рояль, где под таким же бесконечным небом они с Андрюшей нескладно, но радостно пропели "О солее мио"…
        Рябина и высокие лопухи росли теперь вдоль дороги. На двухэтажных домах из серого силикатного кирпича, из какого обычно строят свинарники, лепились разношерстные балконы – одни ярко-синие, другие облезлые или обшитые вагонкой, некоторые застеклённые и увешанные тарелками спутниковых антенн, другие затянутые бельевыми верёвками или забитые убогим домашним скарбом. К домам через заросли крапивы тянулась на столбах жёлтая газовая труба, на ней сушился линялый пододеяльник с ромбом входа, ниже стоял трёхколёсный велосипед.
        Рядом, за лужей, по крышам кривых дощатых сараев прыгали дети. Кошка кралась вдоль сараев, но, испугавшись, юркнула под ржавый остов Жигулей в заросли полыни. Дети, перестав играть, смотрели на дорогие машины.
        От развилки повернули вправо, скоро за лесом показался деревянный дом. У разрытой глиняной траншеи два мужика, разложив еду на газете, обедали на солнце.
        - Слышь! – Андрей высунулся из окна - А где тут Томилино?
        - Оно и есть – во! - Надкушенным огурцом мужик показал вокруг – А вам кого надо-то?
        - А вот поле, от Томилина к усадьбе Шлюз – это какое?
        Мужик положил на хлеб толстый кусок варёной колбасы, откусил, прожёвывая стал смотреть по сторонам, постигая смысл вопроса. Наконец, удивившись, ответил:
        - Так ты с него и приехал! Тюря… Дома каменные видал, с газом которые? Вот от них. – Мужик откусил огурца, опять хлеба с колбасой. - А малину не купите? А то осыпается вся…
        - Ладно, поехали, слушай. – Юсуф уже занервничал – Это не то всё… Подожди-ка… Эй, мужичёк, что у тебя? Какая малина?
        - Клубника-то сошла, а вишни уродилось много. Так я принесу? По десятке банка – не дорого будет?
        Через минуту мужик уже пересыпал малину из лукошка в пакет, и круглый Юсуф начал есть.
        - Зачем сыпешь, а? Давай с корзинкой этой… Мнётся только…
        - Лукошко-то… а ведь таких теперь нету… Двадцаточку не много будет?
        - Ахмед, дай ему денег…
       - Самовары-то я давно продал - ездили тут всё раньше, скупали, бородатые такие…Кресты, иконы, самовары… А теперь ничего нету… Ты из пакета-то назад ссыпь… Тут раньше-то - у! Сто семь домов было! А вот этот, я слыхал, барина дом. Его, говорят, утопили, при Ленине ещё утопили. Во как! А тут правление совхоза было. Совхоз "Рассвет", как положено… А вот мне бабка моя говорила. – Мужик придвинулся ближе, заговорил тихо, значительно – А вот число есть – 666. Слыхали? Тайное число! Секретное! А значит оно знаешь что? Бабка-то старая была, а я маленький – а помню.
        - Малина у тебя, дед, хорошая. И что значит?
        - А значит оно вот что… 666 - Владимир Ильич Ленин. Во как! - Мужик повел бровями, таинственно отошёл на шаг. – Вы это… на красненькое-то найдётся у вас?
        - Спроси его, прямо проедем?
        Дорога опять полями. Справа у перекрёстка шоссе строился какой-то длинный корпус, склад или завод. Десятка два подростков сидело у шлагбаума – вблизи, однако, они оказалось вьетнамцами.
        - Ну что, Андрей. – Юсуф съел ещё пригоршню малины – Что скажешь? – Юсуф достал телефон, стал набирать номер. – Не отвечает… Сколько с Венецией разница – два часа? Где же шеф твой, а?
        - В Венеции, работает… Он не шеф, он компаньон…
        - А! – Юсуф лениво поморщился - Так что Андрей, сколько времени ты, компаньон, бумаги готовить будешь?
        - Решили? Берёте?
        - Усадьбу? - Юсуф, высыпал на ладонь последнюю малину, прижал плечом телефон, долго слушал - Не-е, не отвечает…
        - Так что вы решили? Берёте?
        - А? – малину Юсуф закинул в рот, отряхнул руки, потом, подцепив лукошко одним указательным пальцем, выбросил его в окно, закрыл наполовину чёрное стекло – Да, беру твою усадьбу, беру!
        - Вот это…дело!
        - Бумажки долго оформлять будешь?
        - Ну, неделю, не меньше. Надо ещё…
        - Алло, Алексей! Что не отвечаешь, а?
        Голос в телефоне отвечал ясно, слышался даже шум улицы вокруг:
        - Юсуф, я собирался вам звонить… значит так. Тётки этой здесь нет, будет через неделю, дней через десять даже – это если я правильно понял. Я и звонил, и по адресу был – там у неё слуга, сомалиец, он по-английски не очень… В Риме она, говорит. Алло, Юсуф, слышите? Завтра в Москве буду, всё расскажу.
        - Как в Москве? – Юсуф напрягся всем тучным телом - Что за звук такой - ты на пляже что ли?
        - Вода плещет…В гондолу сажусь, прокатиться. Грацие, аванти… Это я этому… Юсуф, у меня в Москве дела есть, работа… Я неделю просто так ждать не могу - сорри.
        - Подожди-слушай… Я тебе оплачу, ты в Москву не езди, ты дело сделай.
        - Дело…Тогда – или в Рим ехать её искать, или здесь неделю ждать.
        - Смотри сам. Я тебя прошу только - дело сделай. Ок?
        - Ну, ок.
        - Ильшалла!
        - Во истину акбар!
        Алексей закрыл телефон, сунул в кармин светлых бежевых брюк, откинулся на скамейке и, закрыв глаза, сделал долгий глоток вина.
        Гранд-канал двумя кулисами дворцов медленно двигался навстречу, лодки и гондолы скользили мимо, слышалась музыка.
        Солнце светило сквозь лёгкую белёсую дымку, не пекло.
        Как узник вырвавшийся из тюрьмы-больницы – сначала на Босфор а потом сюда - он наслаждался каждой минутой, мгновеньем – в белой расстёгнутой рубашке с засученными рукавами, праздно вытянув ноги он сидел на скамье гондолы, время от времени из бутылки попивая борделеро, улыбаясь красоте палаццо, людям во встречной лодке, бликам солнца на воде, праздности и свободе, музыке жизни в Венеции.
        Утром в своём номере с окнами на Гранд-канал, побрившись, он смотрел на часы – на его Брегете было ещё московское время – и он не перевёл стрелки часов, чувствуя – и надеясь - что знать время в этом городе ему не понадобится.
        Большой старомодный ключ с красной кистью он положил на стойку ресепшн, старомодно-усатый швейцар улыбнулся в дверях, плакаты справа и слева вопрошали: "Будущее Венеции – капсулы или рыбы?" Что за идиотский вопрос? "Открытый экологический форум" - мелкими буквами ниже. Понятно… Но почему всё-таки капсулы или рыбы? Он вернулся к портье, и тот, загрустив, объяснил, что вода в лагуне давно гниёт, а после того как море отделили плотиной – "Иначе при ветре вода будет под брюхо тех лошадей" - портье показал куда-то в сторону – после этого спасение только в капсулах, иначе вместо каналов будет густое болото. Черноглазый, с узким бледным лицом, похожий на джазового музыканта, портье говорил, грустно глядя в глаза:
        - Они там всё спорят… Говорят, вывели каких-то рыб, и они съедят всю тину и водоросли… Вода будет чистой, понимаете? – Портье просиял, будто сказал о радости своей семьи – Но чтобы их выпустить, надо год не сыпать капсулы… И они спорят – во что каналы превратятся за год?
        Усатый швейцар открыл стеклянную дверь. Солнечный Гран-канал, запах моря, йода и водорослей, причал, вапоретто с японцами, Пьяцетта, кофе в крохотных чашках, звук крыльев голубей, праздная летняя толпа, звон колокола на часах с маврами, солнце и тень, блики на воде каналов, магия старых стен, византийское золото мозаик…
        Так прошёл день, другой.
        В третий день он вспомнил о книге, которую дала Аня перед отъездом – "Почитай как-нибудь на досуге". Мостиками и дворами он вернулся в отель, дважды встретил плакат - "Будущее Венеции – капсулы или рыбы?". На дне дорожной сумки нашёл её книгу - Бродский, "Венецианские тетради"
        Под белым зонтиком он сидел в кафе, но читать о зимней Венеции было скучно. Рядом на каком-то славянском языке щебетали две девушки, оказалось чешки, из Праги. Любуясь их радостными и свежими лицами, красотой дворца за спиной, солнцем и запахам свежего кофе, тёмно-зелёную книгу он отложил в сторону - как скучную, тяжёлую, не дав себе труда прочесть и страницы из того, что полвека назад другой мужчина написал может быть сидя на том же месте и так же наслаждаясь праздником жизни вокруг. А эти, нынешние девушки говорили с детским восторгом, как были они в мастерской, где шьют карнавальные платья, из красного и зелёного шёлка, ромбами как у арлекинов, и из вишневого бархата с золотом, а рядом в другой, где делают маски – "И мы купили две, это не для туристов, а настоящие!". Они допили кофе, перевернули чашки и долго смеялись над чёрными разводами гущи. Вспорхнув, они послали воздушный поцелуй и исчезли – и он сразу забыл о них, как забывают летом о пролетевшей ласточке.
        Несколько музыкантов расположились на каменных ступенях напротив и неожиданно громко заиграли что-то бравурное, оперное, он не узнал что, а потом увертюру из Риголетто. В футляр от скрипки как обычно бросали деньги, шла праздная толпа, солнце сверкало на ряби лагуны, и мавры на башне опять ударили в колокол…
        Venetia Miracle…
        Времени не было, не было России, проблем, денег – только это мгновение, только эта сигара, эти блики солнца, очень крепкий и сладкий кофе, ноги положенные одна на другую, воробей и крошки пирожного на скатерти соседнего стола…
        Какой-то тонкий коричневый парень с дредами, похожий на слугу-сомалийца, что открывал ему дверь в квартире мадам с Шоколадного, остановился рядом и глядя в сторону предложил покурить.
        Он отказался.
        Музыканты опять заиграли что-то оперное. Кто-то прошёл, говоря по-русски.
        Гондолы растворялись на солнечной дорожке, возникали вновь, официант в белом фартуке третий раз через колотый лёд налил холодную воду в тягучий анисовый ликёр.
        Он открыл в телефоне калькулятор, посчитал свои расходы за день, умножил на семь. Подложив книжку Бродского, записал на салфетке. Потом посчитал свою комиссию по Золотому, прикинул сколько на торгах будет стоить усадьба, свои проценты по усадьбе. Потом приплюсовал комиссию от двух сделок в офисе – это пустяки, но всё таки…
        А месяц в целом получался неплохой, совсем неплохой. Великолепный даже! Таких бы пять-шесть, и можно спрыгнуть с темы, поселиться где-нибудь в Берне…нет, в Швейцарии дорого и скучно - а вот в Чехии, или Вене… В Чехии противная кухня – пиво и всё мучное, там растолстеешь, там кубиков не будет. Н-да! А вот Вена, это совсем другое… На прекрасном голубом Дунае…
        Опять появился тот парень-сомалиец, они встретились взглядом и опять, глядя в сторону, шоколадный человек в дредах предложил свой товар – "Good smoking, sir!" И улыбаясь бело-розавой улыбкой, добавил – "Veri good tabaco!". Алексей чуть заметно кивнул. Парень кивнул в ответ и не торопясь отошел. Алексей подозвал официанта, расплатился и встал из-за столика.
        Официант в белом фартуке, смуглый парень похожий на матадора, поставил на поднос чашку из-под кофе, большую пустую рюмку с медалью жёлтого ликёра на дне, поменял пепельницу и поднял уже поднос, но тут увидел книгу на стуле рядом. Он открыл её, посмотрел на странные русские буквы, пролистал и наткнулся на сложенный вдвое листок. Официант поставил поднос на стол, развернул листок и увидел распечатку, похожую на страницу из Интернета. Так оно и было – эту страницу, будто случайную, она специально вложила в книгу.

        ОТВЕТЫ ДЕТЕЙ НА ВОПРОС, ЧТО ТАКОЕ ЛЮБОВЬ?

        1. Когда у бабушки начался артрит, она не могла больше нагибаться и красить лаком ногти на ногах. Тогда дедушка стал делать это для нее, даже после того, что у него тоже начался артрит в руках. Это любовь. 
        Ребекка, 8л. 
        2. Когда тебя кто-то любит, он произносит твое имя по-особенному. Твоему имени уютно у него на язычке. 
        Билли, 4г. 
        3. Любовь - это когда ты делишься своей жареной картошкой и не ждешь, чтобы с тобой поделились тоже. 
        Крисси, 6л. 
        4. Любовь - это то от чего ты улыбаешься, даже когда устал. 
        Терри, 4г. 
        5. Любовь - это когда мама варит папе кофе и сперва пробует сама, вкусно ли получилось. 
        Дэни, 7л. 
        6. Любовь - это когда ты говоришь мальчику, что тебе нравится его рубашка и он начинает носить ее каждый день. 
        Ноэль, 7л. 
        7. Любовь - это когда мама видит папу грязным и потным и все равно говорит, что он красивее, чем Роберт Редфорд. 
        Крис, 8л.
        8. Любовь - это как старенькие дедушка и бабушка, которые до сих пор друзья, даже после того, что они так хорошо друг друга узнали. 
        Томми, 6л. 
        9. Не надо говорить "я тебя люблю", если это не так. Но если это правда - повторяй это почаще, а то те кого ты любишь могут забыть. 
        Джессика, 8л.

        Официант крикнул Алексею в след, показал томик Бродского – Алексей оглянулся, остановился на миг, будто вспоминая что-то, и махнул рукой – не надо! 
        "Странные буквы у этих русских – некоторые как наши, а некоторые совсем другие. Веронике будет интересно" 
        - Фабрицио! Чем ты занят? – Седоватый сеньор Джителли, в белой рубашке и чёрной бабочке стоял заложив руки за спину и наблюдал за своим официантом –Добрый день, господа – он улыбнулся бодрой немецкой семье – Одну минуту! Фабрицио! 
        Официант поднял на одну руку поднос с посудой, другой взял книгу. Он, конечно, не знал русского языка и книгу взял просто так, для забавы.
        - Сеньор Джованни, у меня только две руки! И не забудьте - я эту неделю без выходных… – Он счастливо улыбался – Как там со сверхурочными? Мне сегодня понадобятся…
        - Ладно, ладно. Я вижу ты не о работе думаешь… Ещё вон тот столик! 
        Официант взял пустые креманки с растаявшей пенкой крем-брюле, а сделанную Аней распечатку, видя что это не документ и даже не деловое письмо, он скомкал, и, сгружая посуду, издали бросил на кухне в белый мусорный бак.
        Попал.

        11. Венеция, 1 - 3 июля 2025

        Он прошёл по набережной вдоль могучих стрельчатых арок дворца Дожей, поднялся на горбатый мостик через узкий канал. Тёмной сырой щелью канал уходил влево, а на высоте третьего этажа из стены Дворца дожей в мрачный дом на другой стороне вёл закрытый стенами и крышей мост. 
        - А вот это, пожалуй, и есть Мост вздохов. Конечно, через канал - тюрьма. 
        Мостик радовал оптимистичным декором, да и фасад тюрьмы, похожий на торговые ряды где-нибудь в Петербурге, был совсем не страшен. Не верилось что людей по этому весёлому мостику вели в казематы тюрьмы и там, в крохотных камерах с сырым каменным полом, где нельзя лёжа вытянуть ноги или встать во весь рост, держали годами!
        Удивительное всё-таки государство было Венеция – с виду карнавал, а государственные инквизиторы следили как у старины Мюллера – если верить Казанове, конечно. Интересно, где же заседал этот Трибунал инквизиции? Где они судили Казанову? Путеводители издают – ничего понять невозможно. Что такое Ночная Уголовная Синьория? Или Сеньория ночного уголовного суда? Это и есть Трибунал? Или что-то другое?
        Он взял телефон – проще всего в Интернете открыть Казанову, его мемуары. Нет, не сейчас… Казанову приятно читать в Москве, зимой, если простудишься и с глинтвейном лежишь в постели…
        Он спустился с моста, вышел на широкую набережную, обращённую к морю. Так… "Набережная Скъявони, что по-итальянски значит – Славянская"… Начинается с тюрьмы – символично! И если пройти до конца – попадаешь на остров Святой Елены. Случайность? Конечно, случайность. Всё – случайность, и всё – закономерность.
        Японцы толпой шли навстречу, лодки скользили по маслянистому лаку лагуны, на горизонте светлой полоской, растворяясь в море, виднелась спасительная плотина.
        За три дня Венеция пройдена много раз - сказочный город оказался совсем маленьким!
        - Может быть на Мурано? Или Бурано? Девчонки нашли там какие-то мастерские, там делают маски…Можно привезти Ане в подарок… Или вот на тот остров? – Из-под руки он пытался рассмотреть Сан-Джоржио – низко спланировали чайки, опустились на воду, медленные круги разошлись по жидкому золоту, небо слилось с лагуной и стоящий на воде собор растворился в солнечном зеркале.
        Всё-таки жаль, что здесь он один, это надо видеть вдвоём …Пожалуй – туда.
        Он прошёл по набережной, остановился, рассматривая лодки, выбирая. У полосатых столбов, чёрно-белой раскраской напомнивших шлагбаумы где-нибудь в Царском селе или Петербурге, привязанные в ряд лодки медленно покачивались у каменного причала будто ягнята у яслей кивали в ряд головами. Катер с круглой вертушкой, волнуя зеркало, медленно проплыл вправо, рассыпая в воду крошечные капсулы – так в зимней Москве на ледяных улицах машины разбрасывают антилёд.
        Он подошёл к лодкам и, договорившись за половину изначально заявленной цены, ступил на шаткое синее днище.
        Лодочник в круглой соломенной шляпе бросил на дно канат, ногой оттолкнулся от берега и скоро мотор неслышно засверлил воду.
        Полная роскошного солнца лагуна плыла навстречу. Ветра не было, и вода дышала медленными волнами вязкого глицерина. Пахло йодом и водорослями. Мотылёк коснулся поверхности - побежали ленивые круги, растворились…
        - Чёрт! Надо было взять бутылку вина.
        Мерно постукивал мотор, небритый венецианец, опершись подбородком о кулак, равнодушно смотрел вдаль. Лодка медленными волнами мяла мягкое зеркало, где-то высоко кричали чайки.
        - Почему же так медленно мы плывём? А, огибаем Сан-Джорджио!
        Небо здесь становилось белым, солнце не таким ярким.
        Постепенно появился туман и кажется уровень воды поднялся. Туман клочьями шёл навстречу, становился гуще, и уже стало трудно понять где плыли – кажется по каналу мимо Джудеке…
        Да, вон слева, как идеальная грудь, женственный купол Салюнте.
        Воды не было видно, только одно белое облако. Какая-то красная лампа мигала впереди, через минуту стало видно, что это покачивается морской буй.
        – Откуда он здесь? Странно!
        Казалось, облака и туман впитывали звуки, только тихо стучал мотор, потом погас и он.
        Круглый конус буя проплывал слева, на нём равнодушно зажигалась и гасла красная лампа.
        Вытянув руку, он скользнул по ржавому железному кольцу – свет в это время ярко мигнул в глаза - и тут он увидел, что впереди рыба выпрыгнула из воды – нет, не из воды, из тумана.
        Он посмотрел влево и удивлённо заметил, что плывёт на уровне крыши какого-то палаццо - роскошный барочный карниз был прямо перед ним, и голуби, втянув шеи, сидели в нишах каменной резьбы, а ниже была редкая вата тумана, или.. – чего?
        Он достал из кармана монету, бросил вниз - но ни плеска, ни звона падения не было слышно.
        Или она так долго летит, или внизу ничего нет?
        Черепичная крыша палаццо проплывала слева на уровне глаз - только скульптуры на фасаде стояли выше.
        - Наводнение? Как поднялся уровень воды… Или это облако? - Он оглянулся спросить - и увидел, что рядом с мотором нет никого. - Где же лодочник? - Он посмотрел на его пустую скамью и одновременно услышал голоса: железное навершье на носу гондолы – ферро – разрезало белую аморфную кашу. Чёрная гондола двигалась навстречу, какие-то люди в ней говорили, смеялись, и гондольер в такой же соломенной шляпе с синей лентой медленно пружинил своим длинным веслом.
        Гондола поровнялась с ним, и сидевшая девушка, опустив руку зачерпнула эфемерную вату - так на лодочной прогулке зачёрпывают воду. Это ленивое движение почему-то успокоило; паром - или пароход - прогудел справа и опять рыба выпрыгнула из воды.
        – Но откуда вода, если вокруг только облака - на уровне крыш или лоджий этих палаццо?
        Верх колонны со Святым Теодором был прямо перед ним, а дальше показался и крылатый лев Святого Марка.
        На расстоянии вытянутой руки Алексей смотрел на Святого Теодориха - тот был совсем другим, большим, рельефно-каменным, с выветренными пустотами раковин, промытый дождями и скреплённый проржавевшими скобами, грубый и настоящий…
        Лодка медленно скользила дальше, и уже стали различимы хвост и спина громадного персидского льва, его раскинутые крылья – но белое облако, как гора, появилось навстречу и ничего не стало видно.
        На мгновение всё стало белым - казалось это плотное облако можно резать ножом и как дрожащее суфле лопаткой класть на тарелки.
        Он попытался ухватить суфле рукой, но услышал рядом - Вот нож! – Тот темноглазый официант в белом фартуке стоял с пустой тарелочкой в руке.
        Алексей собрался было ответить - но вдруг стала видна вся Пьяцетта, и шахматный верхний этаж Дворца дожей, и дальше - купола и кресты Святого Марка, и мавры с колоколом на верху башни, и крыша Прокураций… А слева, раз в минуту одеваясь красным, скользила вверх башня Компаниле.
        Он посмотрел в небо, увидел близкие звёзды над собой, и только сейчас понял, что раньше удивляло, неясно беспокоило его – небо. Оно было тёмным, почти чёрным - или тёмно синим? Нет, скорее чёрно - коричневым…
        И Пьяцетта и Площадь святого Марка были где-то внизу, укрыты хлопком тумана, вверх поднимались только кровли и башни.
        Луна с левым размытым краем сверкнула над Дворцом дожей, и в тишине неба мавр вдали отвёл для удара свой молот.
        Колокол прозвонил несколько раз - он не считал сколько - а на стенах опять пробежала шёлковая полоса красного света - или буй своей лампой мигнул сзади, или – …он не знал, что ещё могло быть.
        И тут на крыше он увидел человека.
        Луна в эгоизме бархатного неба освещала глазурь города, а по гребню тусклой, будто свинцовой крыши Дворца дожей, неловко пригибаясь, карабкался человек.
        На такой высоте, ночью? Откуда он здесь?
        Туман впитывал звуки. Алексей посмотрел вокруг – лодок и гондол не было видно, только карнизы и крыши палаццо, купола и верх Дворца дожей и - этот человек, что в пёстрой и нелепой одежде на фоне чёрного неба полз по гребню свинцовой кровли.
        Человек повернулся, увидел Алексея в лодке и замер неподвижно.
        - Что это? Почему так поднялась вода? – незнакомец крикнул ему издали.
        - Нет, это облака – Алексей старался рассмотреть его странный костюм, его бескровное лицо.
        Незнакомец сполз вниз по крыше, и за длинным рядом огромных зубьев на краю карниза осторожно поднялся. Держась рукой за каменный зубец выше его роста, он наклонился, взглянул на пелену тумана внизу - и испуганно замер.
        - Это наводнение? Что происходит? Венеция затонула? – Глаза его напряжённо блестели, он говорил очень быстро - бледный, со впалыми щеками и космами давно нестриженных волос. – Что это? Где все люди?
        - Люди? - Алексей оглянулся, но официанта почему-то не было рядом, и это была уже не моторная лодка – а гондола, длинная, как лаковый стручок чёрной фасоли, она лежала на перинах тумана. Странно – откуда гондола?
        Алексей взял узкое весло, но не знал как вложить в уключину…
        - Ты не умеешь держать весло?– Незнакомец смотрел удивлённо, их разделяло всего несколько шагов. – Кто ты?
        Как ответить на этот вопрос? Сказать – Алексей? Риэлтер? Или просто – человек…
        - Я русский.
        - Что? Какой русский? Это …из России? – Незнакомец огляделся по сторонам.
        "Неужели ищет медведей?" - засмеявшись, Алексей вблизи посмотрел на человека на крыше - и узнал его.
        – Я знаю кто ты.
        - Откуда? Ты не можешь этого знать… Я не был в России…
        - Ты ещё поедешь туда… Тебя зовут Джакомо?
        - Да…откуда ты знаешь?
        - Ты – Джакомо, Джакомо Казанова!
        Незнакомец быстро оглянулся: луна цинично блестела над куполами Сан-Марко, но площадь по-прежнему была пустой - и это, кажется, его успокоило.
        - Ты был в тюрьме, ты сидел в Пьомби – там, в этой крыше под свинцовыми листами. Ты только что сбежал оттуда!
        - Кто ты?!
        Алексей рассмеялся:
        - Я читал твои мемуары…
        - Я не писал ничего!
        - Я когда простужаюсь и лежу с температурой – понимаешь? - это бывает зимой, в Москве. Я читаю как ты убегал из Пьомби…
        - Ты сумасшедший!
        - Как и ты! – Алексей опять рассмеялся.
        - Что тебе надо от меня!?
        - Мне? Ничего… наоборот – ты не можешь спуститься с крыши, я знаю. А скоро явится стража… Иди до края, вон туда, там площадка и рабочие оставили лестницу… что-то ещё… известь и мастерок!
        - Почему мастерок? Ты масон?
        - Я не масон…
        - А почему ты сказал об этом?
        - Ты сам напишешь об этом…
        - Невозможно! Ты не можешь этого знать…
        - Скажи, у тебя была любимая, Анриетта?
        - Да… - Казанова, казалось, вот-вот упадёт с крыши - обеими руками он схватился за высокий каменный зубец, луна на сине-чёрное небе делала белым его лицо, и спутанные волосы и одежду.
        - Там у тебя есть пассаж… Прости, здесь не уместно это слово – спустя много лет, стариком, ты окажешься в той же гостинице, в той же комнате…
        - В Тоскане?
        - Я не помню … но в той же комнате, где был счастлив с ней… ты вспомнишь как…
        - Как алмазом она написала на стекле…
        - Да, алмазом кольца она написала – "И ты забудешь Анриетту!"
        - Да! Да! Да!
        - Кода я читал это, то мурашки…
        - Что будет дальше!?
        - Дальше… Ты найдёшь эти слова, найдёшь на том же стекле… И в мемуарах ты напишешь - "Я почувствовал, как волосы шевелятся у меня на голове"
        Казанова сел на крышу, опустил голову.
        - Прости… Там есть лестница, иди. Опусти её в окошко на крыше… внутри зал и высокий потолок, придётся прыгать в темноту… Утром ты выйдешь через Ворота Карты. Сторож сам откроет тебе…
        - Что будет дальше? Когда я…
        - Ты говоришь о … - Алексей замялся, посмотрел на Пьяцетту, точнее на туман и башню на той стороне – она опять осветилась красно-рыжим – Ты говоришь о смерти?
        - Как я умру? Где? Ты знаешь это? – Нет, подожди! – Резко поднявшись, жестом он остановил Алексея – Не надо… Этого не надо знать. Человеку не надо этого знать…И с этим жить…
        - Джакомо, прости меня – Алексей улыбался – Но я тоже не знаю: я не дочитал до конца. Мне нравилось читать, как ты убежал, нравилось, что ты писал о Константинополе и Корфу, но я не дочитал до конца… Что это? Смотри!
        Алексей показал на тёмную лагуну - меж двух знаменитых колонн огни или факелы двигались к ним.
        - Это же… - Казанова подался вперёд и вглядывался в ночь – Бученторо!
        На коричневом небе, над клочьями тумана нечто в золочёной резьбе, без мачт и с огромным флагом вместо парусов, двигалось к ним. Бученторо, корабль венецианского дожа… но это должна быть галера? Да! - вёсла в ряд скользили по грядам тумана, лев раскинул крылья на медленной волне флага и дож в своей золотой шапочке среди свиты стоял наверху…
        - Дай руку!
        Алексей едва оторвался от дивного зрелища, взглянул на Казанову – тот, держась за каменный зубец на краю крыши, наклонился к нему:
        - Там сбиры! Ты видишь?!
        - Кто это?
        - Дай руку!
        Алексей ухватил его крепкую ладонь, и… – ноги ударились о беззвучный мягкий свинец кровли, звёзды вдруг посыпались по небу и полная луна, с кратерами, разводами, горами и непонятными морями жёлтым кругом ударила в грудь.
        -Я не пойду второй раз в Пьомби! Бежим! Или попадёшь в мою камеру!
        Встав двумя ногами на покатой кровле, Алексей оглянулся.
        Вблизи из тумана рыбы появлялись и исчезали медленным полукругом, а дальше на фоне темно-коричневого неба корабль дожа, роскошный золочёный Бученторо, вёслами касаясь облаков, со стороны лагуны между теми двумя колоннами бесшумно вплывал на Пьяцетту. Чёрные фигуры с факелами бежали впереди – и какая тишина, даже безмолвие стояло при этом!
        - Это сбиры! Бежим! – Джакомо, взбирался вверх по крыше – Иначе будешь сидеть в Пьомби! Вон там! - ногой он ударил по глухой свинцовой плите.
        Пьомби… тюрьма в крыше Дворца дожей, зимой заключенные там дрожат от холода и ледяного ветра, потому что нет обогрева, а летом под раскалённым свинцом задыхаются от жары. Сидеть в тюрьме в красивейшем месте мира - в Venecia Miraclium? – Нет! Пригнувшись чтобы не свалиться вниз, следом за человеком, похожим не то на кудесника, не то на астролога, Алексей взобрался на конёк крыши.
        Зрелище фантастическое открылось во все стороны: на фоне чёрно-коричневого неба виднелись все крыши и колокольни Венеции, луна гигантским жёлтым софитом освещала кресты собора Святого Марка, белые клубы тумана двигались между крыш на месте невидимых каналов, а прямо перед ним человек в белой кружевной рубашке, длинноволосый и бледный, оглянувшись, блеснув полубезумным взглядом, вскрикнул:
        - Смотри, вот они! - Бученторо, нависая и сделавшись гигантским, был уже рядом, а к ним будто спущенной сворой, неслись какие-то люди.
        - Прыгай!
        - Высоко! Там канал… Мы разобьёмся о воду!
        Бученторо был уже вдвое выше Дворца дожей, и с палубы его вдруг полыхнул белый дым, будто стреляла пушка и, оглянувшись, Казанова опять закричал - Прыгай!
        Они оттолкнулись ногами от кровли, оттолкнулись одновременно - и время остановилось…
        Кажется камера замерла в рапиде, или – они двигались бесконечно долго - вдоль крыши Дворца дожей, на высоте куполов Святого Марка, кресты собора проплыли справа, а внизу лежало белое облако площади. Вот впереди мавры с колоколом – сверху они показались совсем другими, вот в разрыве облаков внизу блеснула вода канала и луна рябью пробежала по чёрной стеклянной глади, и опять туман до самых крыш залил город. Кажется, исчезло земное притяжение - они опять оттолкнулись ногами - теперь это была черепичная крыша какого-то дома – и луна в кратерах и морях опять двинулась навстречу!
        Луна освещала горизонт домов, белую пелену лагуны вдали, а рядом длинные волосы Казановы развевались на ветру, и он, оглянувшись, улыбался - его плен в Пьомби, государственные инквизиторы, Сеньория ночного уголовного суда или Суд трибунала - всё осталось далеко позади. Стремительно но, кажется, одновременно и в замедленном ритме, отталкиваясь от крыш и перелетая полные облаков ущелья каналов, летели они в ночном небе. Джакомо повернулся – его лицо уже было в маске, в белой маске с длинным клювом, и он обмахивался фиолетовым веером.
        - Нам сюда! – блеснули, складываясь, грани его веера, и ставший в маске незнакомым, он открыл белую двустворчатую дверь – и девушка тоже в маске, чёрной с зелёными блёсками, вышла навстречу.
        Алексей, пропустив ее, вошёл в полную людей залу и невидимые музыканты заиграли где-то, раздался взрыв хохота как после трюка или фокуса, и сразу несколько голосов закричали в толпе - "Просим, просим!" Официант, что на Пьяцетте наливал ему ликёр, теперь с подносом шёл среди толпы. Взяв у него бокал, Алексей увидел того сомалийца в дредах, и тут кто-то в пиратском платке и с завязанным глазом, не видя одной стороной, толкнул под руку – шампанское плеснуло на какой-то свёрток, но он знал - это свёрнутая картина, её портрет. Откуда у него? И что это за маскарад? Чёрт! Девушка в черном корсаже со шнуровкой, улыбаясь, шла навстречу. Её открытые плечи, улыбка - всё мгновенно сменилась красной курткой янычара, но даже в свете луны было видно, что длинные чёрные усы приклеены к не знавшим бритвы щекам женщины. Смеясь, она говорила что-то своей спутнице – напудренной китаянке в жёлтом кимоно, но он знал наверное – это мужчина… Дамы из-за вееров бросали взгляды, а он повернулся к Казанове …
        - Джакомо! Ты же был в Петербурге? Ты писал о нём… - Алексей оглянулся, но маски с клювом не было рядом, только высокое окно в синей стене, окно с белым цветком пеона. Странная синяя восьмигранная комната – он раскинул руки будто пытаясь дотянуться до стен или найти выход - нет, только окно с белам цветком пеона… И тут он вспомнил, что у него есть ключ, большой бронзовый ключ с двумя бородками – значит должна быть дверь? Руками он касался уже синих глянцевых панелей, быстро шёл по периметру этого восьмигранника и искал дверь. Вот она… ключ от старинного механического замка, когда ещё надо было поворачивать ключ рукой, он вложил в дверь, и ключ действительно повернулся! Легко нажав ручку, открыл… Впереди было какое-то белое, очень светлое пространство, кажется засыпанное пушистым хлопком. Он сделал шаг – и головою вниз, переворачиваясь, сквозь белое провалился в пустоту… Мелькнул чёрно-изумрудный веер дамы, красный платок янычара, костюмы людей на маскараде, и дож в золотой шапочке рогом вперёд шёл через толпу… Зал качнулся – это была уже палуба Бученторо. Бледный, будто напудренный человек на крыше что-то беззвучно кричал ему – и тут затылком он ударился в пол…
        Кажется над ним смеялись…
        Да, так и есть – люди стояли вверх ногами, смеялись и что-то спрашивали…
        А ведь он и вправду упал, шея и затылок чувствовали каменный пол… что за чёрт?! Он постарался понять, где он, посмотреть внимательно: в нескольких метрах от него красными углями светился раскаленный горн, отблески огня мерцали на кожаном фартуке какого-то толстого человека. С красной раскаленной кочергой так же вверх ногами этот человек сделал шаг к нему и …
        …что же, я в аду?
        Человек в фартуке сказал что-то остальным, а сам вернулся к огню. Другой, тоже в фартуке, так же по потолку сделал шаг, присел рядом на корточки и постаравшись повернуть голову, озабоченно спросил что-то по-итальянски. А на каком языке говорят в Аду? На латыни? Или каждый на своём?… Что за чёрт!
        Присевший человек потрепал его по плечу, кликнул ещё кого-то, и вдвоём они повернули мир в правильное положение: прислонив Алексея спиною к стене, они посадили его на том длинном струганном ящике – потом он прочёл на нём fragil – там он, вероятно, и спал. Да, похоже на то – на доски постелен был плед или одеяло, в головах свёрнута чья-то вельветовая куртка…
        Два человека в фартуках смотрели на него, подошёл тот толстяк, и вытерев ладонью потное и красное от огня лицо, сказал что-то и все трое засмеялись. Толстяк стал пить из бутылки минеральную воду, а на смех из дальнего угла прибежал какой-то подросток – он тоже был в рыжем кожаном фартуке, с прозрачным щитком на лице и в повязке от пыли. Все четверо смотрели и улыбались, толстяк опять сказал что-то, а парень, который поднимал его, повторил по английски:
        - Ты окей? Ты как себя чувствуешь?
        Оглядываясь по сторонам, Алексей кивнул – да, он окей… Ещё как окей… Только где он?
        Белая комната с каменным полом, скорее цех или большая мастерская, два огромные окна, пыльные и полные солнца, между ними открытая дверь – и белые каменные плиты пола без порога переходят в камень тротуара, точнее – набережной, там виднеются носы привязанных лодок. Солнце полосой светит в дверь, а в центре этой белой мастерской на низком рабочем столе – фантастическим жёлто-красным цветком раскинулась огромная люстра - стеклянная корзина в середине, со снопом рубиново-красных, медовых и бирюзовых цветов - гиацинтов, лилий, тюльпанов, с десятками белых свечей среди жёлтых и алых бутонов и сверкающих на солнце соцветий. Ещё не полностью собранная, люстра опиралась на белый квадратный стол. На нём, разложенные по цветам, тёмно-красные и алые тюльпаны, лиловые и ярко-фиолетовые лилии и белые свечи ждали установки на свои места… Дальше, у стены, пылал стеклодувный горн; цепь с крюком уводила взгляд от праздника к потолку со стеклянным плафоном, к цепям и железным балкам – передвигать габаритные грузы. А в дальнем углу у окна из отдельных жёлтых и алых лепестков собирались цветы – их-то, наверное, и полировал мальчик в прозрачном щитке.
        - Мурано? – Алексей показал вокруг – Это остров Мурано?
        - Си! – раздалось в ответ радостное, итальянцы засмеялись и отвечали тоже по-английски – Да, ты на Мурано. И ты долго спал!.
        Белая кошка прошла под столом с люстрой, потёрлась о ногу толстяка.
        - Ты спал почти сутки… Откуда ты?
        - Сутки? Здесь?.. Ну и намешал сомалиец! Так… А как я сюда попал?
        - Откуда ты?
        - Я … я русский!
        - Русский? – итальянцы переспросили – Он русский! Тогда всё понятно! - Они дружески и понимающе рассмеялись – Конечно, русский! Он русский! Ну, конечно! Тогда нам понятно!
        - Маурицио, иди работать, что это - спектакль? Синий цветок надо закончить сегодня. – Седой толстяк, видимо дед, сказал это мальчишке – Ты это помнишь?
        - Как я здесь оказался?…
        - Ты спал на причале, на скамейке – это говорил парень, который поднял его с пола – Рядом крутились уже какие-то типы. Поживиться.
        - А где… бумажник, и телефон… Где!? - Алексей ощупывал карманы, посмотрел под сложенной в головах курткой. Часы были на руке, но бумажник…
        - Там кредитные карточки! Там… Где они!
        Мальчик, который пошёл было работать, остановился; итальянцы смотрели улыбаясь. Толстяк сделал ещё глоток, поставил минералку к рубиновому соцветию люстры и прошёл к какому-то шкафу или ящику. Он повернул торчавший ключ, и сказав что-то своим, отдал в руки Алексею его вещи.
        - Это твоё?
        - Да… - Бумажник, телефон, кредитки – всё было на месте. – Да! Грацие!
        Толстяк улыбнулся в ответ:
        - Мы стеклодувы, мы не крадём вещи. - Он вытер потный нос, тыльной стороной ладони отёр лоб и продолжал:
        - Тебя привёл вот он, Джузепе, мой сын. А это - наша мастерская, мастерская ещё моего деда. Я – Габриеле. – толстым пальцем он ткнул в грудь кожаного фартука. - Мы стеклодувы... Мы не крадём бумажники – Он поднял указательный палец - Мы венецианцы! - И, обращаясь уже к своим, добавил – А русский спал целые сутки! – И все захохотали опять.
        Было начало шестого вечера, эти люди пригласили его ужинать, отказаться и уйти было странно. Алексей смотрел в их открытые дружелюбные лица, ему было спокойно и хорошо, и разумеется, он остался.
        - Хорошо, через час! – по телефону поговорив с женой, объявил толстяк и Алексей вышел пройтись вдоль канала.
        Лавки с бокалами и кубками, вазами и люстрами, кафе и ресторанчик на углу. Голод уже давал себя знать, но он искал другое. Он прошёл весь остров, и уже возвращаясь, недалеко от У-образного слияния каналов купил четыре бутылки самого лучшего – как он понимал - вина, сыр и коробку шоколадных конфет – это мальчишке. Он вернулся в стекольную мастерскую - мальчишка, шлифуя алмазным кругом, ещё подгонял лепестки стеклянного цветка. Младший сын старика, разложив путаницу тонких чёрных проводов, возился с электрикой люстры, а в глубине мастерской старик Габриэле со старшим сыном через длинные трубки выдували цветные стеклянные пузыри – жёлтый и ярко-зелёный. Скоро из внутренней двери показалась полная женщина в кухонном фартуке, по-хозяйски уперев руки в бока, она посмотрела кто и что делает, кивнула как знакомому Алексею, жестом позвала Габриеле, покрутив в воздухе пальцем и показав наверх.
        Мужчины долго отмывались, одевались, чинно пропустили Алексея в дверях.
        Старомодная комната с двумя окнами и невысоким потолком. На спинках двух кресел – белые кружевные салфетки чтобы головой не тереть старый красный гобелен. Зеркало над простеньким камином, целиком зеркальные напольные часы, похожие на башню Биг-Бен, тихо и солидно пощёлкивает маятник. В углу на подставке раскрашенная скульптурка молящейся Божьей матери, наивно вырезанная лет триста назад из дерева, растрескавшаяся, и тоже на кружевной салфетке. В середине комнаты - простая лампа над длинным столом, за ним уже сидят жены сыновей. Алексей не запомнил как их зовут, заметил только что одна, в пёстром платье, с животом; рядом ещё чья-то дочь лет пяти, и ещё одна бабушка. Толстый седой дед Габриэле сел во главе стола, с правой руки почётно усадили Алексея. Все говорили и держались естественно, смотрели на гостя с интересом. Открыли его вино, мальчишке Маурицио сильно развели водой. Хозяин дома говорил что-то по-итальянски, несколько раз сказав "руссия", стаканом показывал на Алексея, все одобрительно кивали а потом рассмеялись, смотрели уже иронично – это, наверное, что сутки невменяемый спал. Никто не сказал ни "матрёшка", ни "балалайка" и это обрадовало. Выпили; толстяк довольно загудел, посмотрел вино на свет и спросил сколько он заплатил за бутылку. Узнав цену поставил стакан на стол, смешно схватился руками за голову. Женщины засмеялись, а братья стали гадать в какой же лавке он покупал вино. Одна из женщин принесла тушёные овощи, на другой сковородке другие, потом жареную рыбу, и ещё что-то под крышкой. Древняя бабушка маленькой ложкой беззвучно ела тушёную морковь, мелко дрожала головой, слушала, кто и что говорит. Плечистый Джузепе штопором крутил вторую пробку, беременная толстыми ломтями резала свежий белый хлеб, с него на скатерть сыпались семена кунжута…
        Чувство большой семьи, спокойного и непритязательного счастья, общего дела… Алексей сидел растерянный, давно отвыкший от этого, последние годы знавший другую жизнь, жизнь одинокого волка большого города. И как же далека сейчас была алчно-завистливая московская "тусовка", ложь из телевизора, перетяжки о выкупе жилья, настороженность в глазах и холод бесправия…
        А Джузепе, наконец, угадал, где купил Алексей вино, и седой Габриеле неодобрительно покачал головой. Там очень дорого - одна из женщин сказала на прекрасном английском, а дед, сказав что-то, показал в сторону пальцем, и скоро второй сын - без имени - вернулся с оплетённой бутылью, мигом открыл.
        - Это вино мы покупаем у моего друга. У него виноградники у Тревизо –Пальцем старик показал в другую сторону, будто Тревизо было на соседнем канале – Эта большая бутыль стоит вдвое дешевле твоей маленькой! – Дед назидательно потряс пальцем – Вдвое! И она больше, смотри какая большая! – Довольный, он засмеялся.
        Алексей был посрамлён: простое вино без этикетки оказалось лучше!
        Но как ещё мог он отблагодарить этих людей? А толстый старик уже расспрашивал внука – что ему нравится больше – полировать стекло или выдувать цветные пузыри?
        - Комендаторе – услышав неожиданное обращение, дед повернулся к Алексею, улыбнулся красным лицом.
        - Комендаторе … А сколько будет стоить та люстра?
        - Та большая? – У старика поднялись брови – О, она дорогая. Куда тебе, Алекс?
        - Она мне нравится…
        - У тебя там в России дом или квартира? Ты женат? У тебя есть дом? Наверно ты не женат - Дед весело подмигнул - Та люстра для большого зала – зачем тебе? Я тебе покажу потом маленькую, из рубинового стекла…
        Кому-нибудь подарю, у кого большая дача – он решил про себя и продолжал:
        – А когда она будет готова? - Он почему-то вспомнил зал в усадьбе, лепнину и колонны, а в середине - провалившиеся балки, солнце в проломе потолка и растущую на полу крапиву…- И сколько всё-таки стоит?
        Сидевший слева от отца Джузепе наливал вино, а старик хитро прищурился, улыбаясь, погрозил пальцем, сказал что подумает.
        После ужина все, кроме древней бабушки, спустились в мастерскую. Тот, без имени, принёс ещё одну пузатую оплетённую бутыль, и опять возился с проводами. А краснолицый – в отца - Джузепе рассказывал как накануне привёл сюда Алексея, уложил вон там спать. Довольный, он курил сигару и обнимал беременную жену – маленькую, полную, но любимую. Она отмахивалась от дыма и, наконец, гневно взмахнув руками и сказав что-то, ушла за люстру. Джкузеппе рассмеялся, передразнивая её, но старик стал рассказывать, что этот стиль – он не сказал дизайн, он сказал стиль – существует без изменений пятьсот лет, и что в Венеции теперь только пять или семь человек делают такие сложные, и что это его классика…Давайте за это выпьем! - Они выпили ещё и старик добавил – Но главное другое… Когда-то давно, не знаю когда, наш дож - Дож, ты знаешь кто это? – наш дож подарил такую же люстру султану… Называется "Праздник тюльпанов"…
        - Но здесь разные цветы…
        - Ну, Алекс, лилии люблю я сам – толстый, седой, краснолицый, старик рассмеялся – и их любит моя мама. – Красным стаканом он показал вверх.
        Не мать – мама. У старика – мама… Так обычно говорит ребёнок. Впрочем, не мог же он родиться в пробирке. Значит, старушка, что ела морковь и есть мать их всех…
        Тот без имени повернулся к отцу, сказал, что может включить люстру.
        - Да, конечно! – Старик отпил вина - Смотри, Алекс, первый раз! На счастье!
        Свет в мастерской погас и все замолчали. В тёмные окна издали светили фонари улицы. Тот без имени повторил в темноте – Ula felice!
        Праздник! Алексей отступил на шаг. Стеклянная корзина с цветами сверкнула радостью, цветные тени вспыхнули на белых стенах, диковинный фейерверк посреди ночной мастерской засиял стеклянными цветами и бутонами… Волшебство и радость жизни - и жаль, что Аня не видит этого… А каким чудом это будет зимой, в России, средь белых наших снегов!
        Venetia Miracle…
        Алексей чокнулся с дедом, с его младшим сыном, имени которого он не запомнил, с нашедшем его мальчиком, со спасшим его Джузеппе и сказал вслух:
        - Grazie, Venetia Miracle!
        И купил Праздник тюльпанов.
        Залы с высоким потолком у него не было, и зачем он это сделал, он не знал точно - но она нравилась с первой минуты, она очаровала – а это важно. Или это была благодарность за заботу о нём? Благодарность за неожиданную и честную помощь, когда после адского зелья, доставленный в лодке на Мурано, он едва вышел на берег, повалился на скамейку рядом с продавцом воды и мороженного. А те сомалийцы, что следом приплыли на катере, ждали удобной минуты – или когда торговец уйдёт, или толпа туристов в шортах и пёстрых футболках закроет его полуспящего, поражённого ядом кураре. Здесь-то и увидел его с дрожащими веками мальчишка Маурицио. Посланный за минеральной водой, он вернулся с двумя холодными бутылками и сообщил отцу – тот из длинной трубы выдувал оранжевый стеклянный пузырь - воду он принёс, но там с каким-то человеком проблема. В кожаном фартуке и белой пыли Джузеппе пошёл к причалу, мигом поняв, в чём дело, подхватил незнакомца и увёл в дом.
        И после этого не купить сделанное ими сокровище? Пожалеть деньги и оставить волшебство только в воспоминании, когда среди простых этих людей было ему так хорошо и душевно, что… Он не договорил сам себе, практично заметив - кредитки и деньги были у них, и не пропало ничего, а ведь один брегет на руке стоит больше… Тот без имени принёс третью пузатую бутыль, женщины ушли мыть посуду и готовить постели, а пятеро мужчин – считая мальчишку Маурицио – стоя вокруг стола со светящимся цветным каскадом, пили великолепное красное вино…
        Мia Venetia Miracle!
        Спать его повели в маленькую жаркую комнату совсем наверху. Поднимались по крутой и кривой истёртой двухсотлетней лестнице. В малюсенькой белой комнатке с распятием над кроватью не беременная, другая, стелила Алексею свежие простыни. Джузепе открыл окно, но прохладнее не стало. Жена брата ушла, а Джузеппе, показывая на старый выключатель, стал объяснил, как погасить свет - оба они были пьяны, оба курили сигары и, покачиваясь, держась за плечи, стояли друг напротив друга.
        - Всё, Алекс, спокойной ночи в Мурано. Я тоже сегодня устал… – Он собирался уйти.
        - Подожди…- Крепко пожав ему руку, Алексей сказал по-русски – Спасибо! – Хотелось добавить "брат", но это было бы, наверное, пошло, и он повторил ещё раз – Спасибо тебе!
        Он выключил свет, и шорохи и звуки венецианской ночи постепенно вошли в комнату - где-то слышалась музыка, на раме невидимая цикада, тщетно разгоняя сон, включила свою арию. Всё же он взял телефон и посмотрел звонки. О! Дважды Юсуф, три раза Аня, ещё семь звонков – разные номера, но Андрюши нет, странно…
        Он положил телефон и отвернулся к стене – так меньше качался пол – но телефон зазвонил. Это была владелица квартиры на Шоколадном. Да, она вернулась из Рима. Слуга ей передал. Да, предложение её заинтересовало. Ей удобно завтра в десять.
        Он подумал с минуту. За стеной, на пол-этажа ниже, женский голос ругал кого-то, другой сонно отвечал. "Жена пилит Джузепе" - в темноте он устало улыбнулся. 
        - Давайте не в десять, давайте в двенадцать. – Счастливый, он приподнялся, посмотрел на синий дворик за маленьким окном – лагуны не было видно - послушал, улыбаясь, голоса, упал в подушку и через минуту уже спал.

        12. Москва, 6 июля 2025

        Москва порадовала голубым небом, лёгким тёплым ветром. Не изменил себе и аэропорт Шереметьево – новый, но такой же угрюмый и тесный, с бледными и недобрыми лицами в окошках паспортного контроля, очередями, пафосной рекламой "а-ля-рус", наглыми ценами на любой пустяк.
        Увидев синтетический кофе вдвое дороже, чем природный и на Пьяцетте, Алексей пробормотал сам себе – "За жабры берут сразу". По дороге из аэропорта позвонил Юсуфу порадовать близкой сделкой по Шоколадному, но его телефон не ответил – привык звонить сам когда ему надо. Набрал Андрюше:
        - Андрео? Пронто? – Рассмеялся – Как дела? Как жизнь в столице нашей родины? 
        - А, ты… Что-то ты радостен? А тут проблема, точнее говоря – проблемы…
        - Какие? Великая Октябрьская социалистическая катастрофа? Дефолт? Или отмена сторублевых купюр? Не верь, Андрюха – Госбанк гарантирует…
        - Что ты радуешься? Чему? Тут… такое… – Тон Андрея сказал больше его слов.
        - Окей. Обедать идём? Давай часа через два, я домой заеду…
        - Как барышня, пёрышки красить… Давай в "Алабаме" - ты же из Шарика едешь…
        - Не люблю я это название, гадкое какое-то… Тем более так только приезжие и зовут…Шарик – Тузик… Я вообще собак не люблю. Я кошек люблю – Рассмеялся. Андрей не отвечал - Хорошо, минут через сорок буду… 
        Набрал Ане, но её номер был занят, и перезванивать он не стал. Что же это за проблема у Андрюши, интересно… 
        В широком зале под балками невысокого потолка, среди конских сбруй и сёдел по стенам, среди коричневых фотографий жёстких лиц ковбоев и индейцев, хмуро поглядывая через пустой зал то на солнечную Москву за окном, то на вечно плывущее под потолком каноэ, пухлый и бледный со стаканом виски в руках сидел Андрюша. 
        - Фу! Ну и пробки… Привет, Андрей! – Пожав большую вялую руку, Алексей плюхнулся в кресло. – "Что-то ты мрачен, как я погляжу?" 
        Андрей сидел, растекшись животом в кресле – большой, бледный, в бежевом английском пиджаке в клетку, в старомодных очках, делавших его похожим на молодого учёного-атомщика времён расцвета Советского Союза.
        Постукивая о дощатый пол ковбойскими сапогами, девушка в джинсовой юбке и в белой рубашке, завязанной узлом на животе, не теряя времени, положила на стол кожаное меню:
        - Привет, я Анжелика. Сок фрешь, пиво, или… как вашему другу? - Она кивнула на Андрея – Блэк лэбл?
        - Э… это у вас бриллиант? – мизинцем Алексей показал на крупный, размером с вишню, сверкающий камень в пирсинге на пупке девушки.
        - Конечно! Сто карат!
        - Ну и зарплаты у вас! Пока… водички минеральной… - Он раскрыл меню - А там увидим.
        - Окей! Рекомендую суп дня – бульон из бычьих хвостов…
        - Спасибо, потом… - Девушка, улыбнувшись, ушла – Так что случилось-то?
        Андрей молчал, поглядывая в окно; отпил виски. На стене прямо за его головой висел бычий череп – белый, с длинными раскинутыми рогами.
        - Ну и как ты съездил? – Наклонившись над стаканом, Андрей проговорил сдавленно, медленно. – Загорел. - Мельком взглянул на Алексея, продолжая крутить в руках стакан, опять отвернулся к окну.
        - Замечательно! Съездил замечательно! В Венецию разве можно плохо съездить? С тёткой той договорился, по Шоколадному, но это ладно… Знаешь, с такими людьми познакомился… На Мурано. Работяги простые, стеклодувы… работают как заводные, с утра до вечера. Мальчишке лет десять, пока на каникулах – сидит стекло точит каким-то алмазным диском … Ну и Венеция, конечно… Лагуна, кофе на Пьяцетте… Подсунули там отраву одну, чуть Богу душу не отдал…
        Андрей взглянул быстро, промолчал.
        - Сутки спал потом, представь… Вот у них в мастерской и очнулся… Узнали русский – хохотали. Тогда, говорят, всё понятно. Хорошее о нас мнение! А из стекла какие чудеса делают – вечером когда свет включили… Андрюша, словами не передать! Видел бы ты – это… magnifico!
        Андрей молчал, глядя в стакан со льдом. Виски он уже выпил. 
        - Смотрю, Андрей, – ты не весел. А? Что молчишь, Андрюша? Что-то произошло?
        - Произошло. 
        - Что же? Гитлер женился на цыганке? – Улыбаясь, он повторил фразу из фильма, заменив для простоты Кальтенбрунера на Гитлера. – А Кустурица играл на свадьбе? - Засмеялся. - Или курс рубля упал до нуля? 
        - Всё шутишь… - Андрей поднял бесцветные глаза.
        - Так что? Случилось что-то?
        - Случилось! 
        - Что?

……………………………………………………………………………………………….

         "ВОДА БЕССМЕРТИЯ" - глава из романа "ТРЕТЬЕ СОЛНЦЕ"

 

 

         6. (Бахчисарай, 15 октября 1571)

        Возвращаясь из монастыря ханский нукер Юсуф ехал на своём тонконогом рыжем жеребце спокойной рысью, не торопясь, размышляя о том, что сейчас он передаст приказ, тех двоих зарубят, и пользы ему от этого никакой. Ясырь пропадёт зря. А если их продать тому толстому турку на Кара- Су-Базаре, что скупает на галеры рабов, то получит он не меньше двадцати, а может и тридцати акче.
Тех двоих русских Юсуф даже не видел, о том, что их поймали, сказал ему начальник стражи, Мирзо. Но худой черноусый Мирзо сегодня утром сменился, и до завтрашнего утра дворец охраняет Али, и это плохо, потому что приказ надо передать ему, и делиться с жадным Али придётся пополам. Но это лучше, чем с Мирзо, потому что тот дурак, и денег бы не взял. К тому же у грубого, мрачного         Мирзо уже было две жены, и денег на калым он не собирал…
        Юсуф подумал о Лейле, вздохнул, и тонкое красивое лицо нукера стало грустным.
        И зачем хан ездит в русский монастырь? - размышлял Юсуф,- Не понятно… Задабривает их бога? А раньше какой-то хан, ещё до Давлет-Гирея, так он, говорили, даже поставил в их церкви пудовую свечу! Да, конечно,задабривает их бога, перед походом задабривает их Иссу… - Юсуф выезжал из ущелья, наклонившись в седле сорвал с высокого стебля какой-то синий цветок. Нет, не пахнет… А в Стамбуле у падишаха, говорят, везде розы, фонтаны… Вот если бы туда, служить султану! – Юсуф ехал медленным шагом, смотрел на солнечные горы вдали. - А если кто-нибудь донесёт, что он не исполнил приказ самого хана – можно попасть на кол… - Юсуф поджал губы, поморщился, планы на жизнь у молодого красавца были совсем другие…
        Сейчас она наверное уже проснулась, мать не даёт ей долго спать. Сейчас или на кухне со старухой Джали – раскатывает тесто на лапшу,или чистит сливы от косточек – они всегда варят без косточек. Как ей объясняла мама – это только ленивые варят всё вместе… Или пришёл мулла, учит её и сестёр писать арабские буквы…Они наверняка сидят во дворе, там у них от солнца навес под ореховым деревом, сидят и пишут буквы… Интересно, она думает о нём?
        Надо копить деньги…
        Поймали каких-то двоих… сейчас их зарубят, бросят в тот овраг за городом, куда свозят рабов и животных – и никакого толка…
        Всё-таки можно это сделать. Он изучил уже своего господина, знал что Давлет- хан никогда о таком пустяке и не вспомнит. Юсуф был рядом, видел как презрительно поморщился хан, когда мурза Дивей передал ему, что поймали двоих беглых. Господин думал о новом набеге, вместе с султаном готовил его - он сам видел письма и дары визирю – и что для него деньги за двух полуживых рабов, когда продавал он каждый год десятками тысяч?
        Была в этом деле сложность… Рабов уводили в Кафу рано утром, и сегодняшних уже угнали. Тех двоих, даже если их продать, надо спрятать на ночь… Спрятать их так, якобы убитых, что бы никто здесь не видел…
        Въехав в ворота дворца, Юсуф спешился во дворе, бросил солдату на коновязи поводья польской работы в серебре, потрепал по атласной шее жеребца, потом нашёл своего слугу- тот как обычно, спал днём - и отослал куда-то.
        Поговорив недолго с Али, вышли они из белёного корпуса стражи и умный Али подозвал своего десятника. Тот оскалился, кликнул двоих солдат и все вместе прошли они на задний двор, где среди возов с кукурузой, перьев, белых кругов птичьего помёта и разгуливающих индюков лежали на солнце двое связанных пленных. Лиц тех не было видно, только стянутые вместе локти за спиной.
        Пнув каждого ногой, и убедившись, что оба русских ещё живы, Али сказал – Якши! – и приказал десятнику обоих русских казнить. Сказал он это громко. Ясно - стражники у ворот слышали. Тогда Юсуф и начальник стражи Али повернулись, неторопясь ушли. А двое солдат, пинками подняв пленных, повели их за ворота.
        Когда деревянные створки гулко закрылись за спиной, и они повернули за угол ограды, то десятник не вынул сабли, чтобы под белыми тенистыми платанами отрубить головы пленным, а прошёл вперёд и негромко свиснул.
        Из солнечных зарослей бузины вышел маленький вертлявый человек и с ним здоровяк-турок. Осмотрев двоих русских, маленький человек тоже сказал – Якши! – и тогда не говоря лишних слов, турок хлопнул Алексея по спине, показывая куда идти, и дальними проулками повели их в сторону Кара-Су-базара, рынка рабов.
        Но они не дошли до страшного места, не ощутили тяжёлый запах людей в загонах, не видели выставленных на продажу оскоплённых мальчиков, уже обученных, и ночью не слушали крика и плача неспящего базара. Кто только не стекался сюда ночью, и временные клети с украинскими и русскими женщинами становились здесь местом торга, подневольной любви.
        В сером проулке недалеко от дороги на Кафу, среди глинобитных домов, стоявших вдоль оврага с провонявшим кожами ручьём, маленький турок постучал в деревянную дверь.
        Через низкую калитку в каменной стене вошли они в пропитанный запахом дублёных шкур, солёных квасцов и мочи маленький тесный двор. Кожевник - или кто-то из его рабов - открыл засов на двери, и, нагнувшись, они попали в заставленный бутылями и кувшинами амбар. Солнце светило сквозь оконца под крышей, где-то за глиняной стенкой кудахтали куры.
        На неровных дощатых полках стояли оплетённые лозой узкие бутыли с ярко-бирюзовой и синей жидкостью, а на каменном полу у стены - заткнутые деревянными пробками кувшины.
        Всю середину амбара занимали большие низкие бутыли с красной, в некоторых и алой жидкостью. Кожевник наклонился, посмотрел в порядке ли залитые воском горловины. Убедившись, что воздух нигде в бутыли не попал, кожевник прошёл к дальней стене, откинул с пола овчины, сгрёб солому с крышки подвального лаза.
        Спросив о чём-то маленького турка, за железную скобу откинул крышку в чёрную неизвестность подвала, достал нож. Турок что-то сказал, но кожевник засмеялся в ответ, и разрезал Алексею верёвки на локтях за спиной. Руки затекли, не слушались, но это была, наверное, минута счастья. Грузный коренастый свёл брови мясистого лба, коротким пальцем показал на лаз - туда, и опять стукнул Алексея по спине.
        Алексей слез в неглубокий сводчатый подвал, а следом, охая и кряхтя, спустился Андрей. Наверху о чём-то поговорили, и крышка захлопнулась. Слышно было, как лязгнул засов, как опять накидали сверху овчин - и всё стихло.
        Когда глаза привыкли к темноте, заметили окошко для дыхания - щель между камнями с два кулака размером.
        - Воду ищи – сказал Андрей. Это были первые слова сказанные за этот день.
        - Откуда тут?
        - Этот спросил – воду поставил? И лепёшки ещё.
        - Подожди. Давай посидим немного – плечо и шея у Алексея болели от удара камнем, но руки уже начинали двигаться. - А в бутылях у них что? Кровь?
        - Чёрт тебя надоумил – бегмя бежать… Сейчас бы сидели, камень тесали тихо…
        - А … вспомнил… так ты б не бежал! – Алексей поднялся на две ступеньки лестницы, попробовал крышку люка, спустился, подошёл к окошку - видно было, как на его худом почерневшем от солнца и грязи лице блеснули глаза, серьга. - Ты остался бы… - улыбнулся - Пили бы из тебя и дальше…
        Казалось где-то рядом, за стеной, кто-то говорит, вздыхает…
        Сидя на земляном полу постепенно размяли плечи, потом, шаря ладонями по-полу, среди разбитых глиняных мисок, овчин, нужного ведра и костей нашли в углу кувшин с водой и две кукурузные лепёшки – большие, свежие.
        Кормили – значит с ними ещё не всё.
        Съели хлеб мигом, вытянулись на земляном полу.
        - А этот в фартуке спросил – на долго их? Нас то есть… – Андрей говорил тихо, медленно - А маленький и говорит – на одну ночь…
        - А потом куда, не сказал?
        - Крышку захлопнул… на одну ночь , значит… Как думаешь? Куда нас?
        - А что думать, тут ясно всё …
        - Ну? – Андрей поднялся на локте, вглядывался в темноту. – И куда?
        - К султану повезут, советниками… Жён дадут, девок молодых… Гарем у них, да? – Алексей рассмеялся.
        - Диву я на тебя даюсь, Алексей… - Андрей нашёл овчину, подложил под голову, под спину помягче –Удивляюсь я … Едва жив – а шутки шутишь… - Перекрестился, лёг – И что серьга твоя цела, что никто ухо тебе не отрезал…
        Алексей не ответил, уже спал.
        К вечеру, когда повернуло солнце и в яме стало немного светлее, Андрей проснулся первым, в маленькое окошко пытался что-нибудь рассмотреть, нет – камень шёл поворотом. Издали слышались голоса, пели, играла зурна или ещё что … Сытная, как никогда, была эта осень в Бахчисарае - везде во дворах жарили мясо, пили бузу…
        Андрей вздохнул, прошёл по подвалу – пять шагов на пять. В стене справа вмуровано было кольцо, на нём четыре цепи, стены снизу до лоска натёрты спинами узников. Сколько здесь было? Сколько лет? Надписей на камнях не было видно, даже крестов не оставили. Безвестные и неграмотные землепашцы - под Киевом или Черниговом захваченные на полевой меже, застигнутые в лесах Рязани, Коломны, Серпухова.
        - А как думаешь, Бог нас видит? - Андрей услышал неожиданное за спиной. - Алексей, оказывается, давно проснулся, лежал на соломе, смотрел куда-то вверх.
        - Видит конечно, а как же…
        Алексей с сомнением вздохнул, говорить об этом больше не стал.
        Андрей проследил, куда он смотрит - там наверху, над их головой, невидимые из подвала, на застеленном соломой полу стояли красные бутыли.
        Опять забытьё сна… Как минута пролетела ночь.
        Грохнула крышка лаза, показалось сморщенное личико маленького турка.
        - Рус, айда!
        Было раннее утро, солнце едва золотило верхушку тополя. Голубой сумрак утра ещё держал прохладу. Петухи пели по Бахчисараю. Турок сказал что-то кожевнику, и тот оглянулся, жестом показал на красные бутыли – выносите их. Алексей и Андрей, взявшись за ивовые плетёные ручки, вынесли через деревянную калитку первую. В проулке, у глинобитной стены, стояла запряжённая волами длинная телега. Жёлтые с сединой волы, сонно закрыв глаза, стояли равнодушно. Погрузили четыре бутыли. Турок, бормоча что-то под нос, будто разговаривая с кем-то, заботливо прокладывал их соломой.
        - Разбить бы их… - остановившись у калитки, Алексей смотрел тусклыми недобрыми глазами.
        - Мало тебе? Башку смахнут чохом… Иди!
        А кожевник жестом показал выносить ящик с какими-то синими кристаллами. Сверху, на крупных синих, будто выросли маленькие, ярко-бирюзовые, осыпанные изумрудной стеклянной пылью…
        Опять связали руки за спиной, привязали сзади в телеге. Маленький турок из красного пояса на тощем животе достал кожаный кошель, отсчитал медяки, отдал кожевнику.
        По проулку среди одинаковых глинобитных домов с низкими, невзрачными калитками, вывели их на дорогу к Кафе, бывшей греческой Феодосии, и когда утренняя вереница рабов потянулась мимо, привязали в хвосте последней сотни.
        И скоро белая каменистая дорога повела через горы, открыла волшебные виды Крыма.
        Через два дня, увидев ярко-синее не по-осеннему море, увидев опять большие корабли с парусами, остроносые стерляди галер, были они с тысячей таких же безымянных загнаны в тесный трюм, под хлопавший на ветру большой красный флаг с белой звездой и полумесяцем.
        Доски гуляли под ногами, слышно было, как волна бьёт в борт, как где-то кричат чайки.
        Остался позади Крым.
        Кроме солнечной красоты его, да грозди синего винограда, что дали в ущелье монахи, нечего было и вспомнить…
        А за крепким помостом трюма, за широким дубовыми досками днища уходила вниз пучина морская, с рыбами, медузами, темнеющей тайной глубины.
        Пузатая шхуна, тяжело перегруженная живым товаром, мерно оседая на волнах, шла через Чёрное море. В Константинополь, или, как называли турки, - в Стамбул.)

        7. (Константинополь, 30 октября 1571)

        (Он открыл глаза и сразу же осознал, что это был сон.
        И что он хочет вернуться в этот сон…
        Проснулся он непривычно рано, не в полдень, как повелось, а к утренней молитве. Спал эту ночь он в гареме, в женском гареме. Другой гарем, из юных оскопленных мальчиков, служивших вместе с молодыми пажами, он так и не завёл - даже из подражания Мехмеду, знаменитому Фатих Мехмед-султану… Сто лет прошло, как Мехмед захватил этот византийский город, а слава его жила здесь и ныне…
        Начальник чернокожих евнухов, повязанный красным платком ага Гиацинт, размером с небольшого быка, весь в золотых амулетах и кольцах, проводил его до двери гарема. Здесь, изнутри, стояли на карауле Левкой и Нарцисс, оба грузные оскоплённые нубийцы – темнокожие, губастые, волоокие. У вечно враждовавших между собой чёрных и белых евнухов гарема, у всех по традиции были такие имена, имена цветов – Тюльпан, Резеда, Бутон, Левкой… Остановившись у двери, ага чёрных евнухов поклонился, снял с шеи толстую золотую цепь, ключом на ней открыл обитую зелёной бронзой дверь – оттуда навстречу ударило солнце.
        Из расписной тюрьмы гарема он вышел в закрытый со всех сторон внутренний двор.
        На приветствие своих телохранителей – четырёх неотлучных янычар, кивнул вяло, и под голубыми цветами, нарисованными на сводах галереи, вышел во Двор султанши-валиде, матери султана.
        Было тихое солнечное утро. Огромный запутанный лабиринт дворца, с великолепными внутренними дворами, башнями, переходами и залами только просыпался.
        Через резные решётки всё ещё пригревало осеннее солнце, солдаты в почтительном отдалении шли следом.
        Две служанки гарема, юные одалы, не ждавшие его появления в такой ранний час, появились было со стопками тёплого белья на руках, но услышав стук бронзовых гвоздей на священных туфлях, испугались, метнулись назад – и первая рассыпала бельё. Белые глаженые салфетки и простыни мягко и бесшумно упали на округлые камни пола. Девушка, испуганно вскрикнув, бросилась подбирать свежее бельё - и толкнула вторую…
        Уже не на шутку испугавшись, красавицы-одалы, убежали, спрятались, должно быть, за какой-то дверью, а он остановился под сводом арки, смотрел… Сколько раз в гареме проливал он вино на эти простыни и скатерти, сколько раз комкал их своим тучным и её юным телом, и утомлённый ласками, среди красных и белых пятен засыпал с икбаль на этих вышитых простынях… А сейчас они опять были свежими и чистыми, железным утюгом на углях опять разгладили все их складки, разогнали все морщинки…
        А морщины на лице не разгладишь – ни горячей рукой наложницы, ни её налитой грудью…
        Он стоял под голубой аркой, смотрел, как тёплый ветер медленно надувал пузырём белую простынь. С трудом подняв тяжёлую голову, посмотрел вверх, в квадрате двора увидел небо без облаков. Тёплая осень в этом году…И ещё ближе смерть, теперь уже его смерть…
        Шаркая и стуча по камню золотыми туфлями с загнутым носком, какие по-традиции носил только падишах, звуком этим предупреждая стражу и подданных, он прошёл под синими арками двора, стараясь не наступить на салфетки, на белые наволочки и платки…
        Мимо Зала фаворитов, мимо стен в голубых изразцах, вышёл он к Палате обрезания.
        Здесь из поколения в поколение, в присутствии всех визирей и вельмож, бывало то торжество, куда постоянно приглашали послов и даже венецианского дожа. Ни один дож Светлейшей Республики, конечно, так и не посетил ящика Пандоры, но торжество от этого не бывало менее пышным.
        Всем мальчикам рода Османов обрезали здесь крайнюю плоть… Когда-то подростком, робким и угловатым, рядом с братьями стоял здесь и он. Те же двери в резьбе, те же цветные стёкла окон… Каким он был тогда?.. Юным, поджарым, ловким…
        Вспомнив отёчное своё лицо в утреннем зеркале, он ощупал чрево, вздохнул. И жмурясь от утреннего солнца, мимо фонтанов и бассейна медленно прошёл на открытую террасу.
        От яркого солнца хотелось закрыть глаза, и он покосился на стражу и слуг позади - мокрое полотенце бы на лоб, холодное, в потёках воды, а не эту чалму с алмазной заколкой…
        Сонные и зевающие музыканты, не ожидавшие его появления, со своими зурнами, дудками и барабанами поспешно расправляя одежду, выходили из двери, собирались за кипарисом и кустом красных цветущих роз – им полагалось встать поодаль и играть за завтраком, пока падишах пьёт кофе. Флейтист в синем парчовом кафтане выглянул из-за цветов, встретился мутным но встревоженным взглядом с падишахом – и тот, усмехнувшись, махнул рукой – уйдите…
        Но за музыкантами появились шуты и мимы, его доверенные немые карлики – когда надо было задушить провинившегося визиря, наложницу или слугу, он подавал знак – немые прекращали своё весёлое представленье –какую-нибудь пантомиму - и неожиданно бросались на жертву, наваливились на руки, горло душили платком… Визирь или вельможа, только что пивший чай или почтительно смотревший с падишахом забавную пантомиму, свистел и хрипел теперь, багровел лицом, белками бараньих глаз… А ещё через минуту-другую карлики волокли его за ноги прочь…
        Но сейчас не до немых и мимов - он прогнал и их…
        Можно было, конечно, спать до обеда, а потом пойти лечь в прохладу белой мраморной ванны - но дело, ради которого он встал утром, было важным, очень важным… Важнее даже его головной боли.
        - Пошлите за Огюном, художником Огюном. Он уже в мастерской…
        Да, можно было и лёжа в ванне, в дымчато-синем зале хаммама, где в окнах под потолком голубые и жёлтые стёкла светятся сквозь остывающий пар, за вином и наргиле рассказать Огюну о… - падишах опять не стал называть это… Да, можно было и там рассказать художнику, и в прохладе воды не так ломило бы голову…
        Но отдать такое повеление, лёжа в ванной - было в этом что-то простое, будничное - как приказать принести икру и вино, или позвать массажиста …
        И проснувшись утром, когда оборвался тот сон, он долго лежал неподвижно, напряжённо разглядывая тюльпановый орнамент на потолке, слышал дыхание икбаль рядом с собой…
        Он вытер лоб, лицо, ощутил что мокрое всё тело, натянул до глаз легкое одеяло и лежал неподвижно, лежал долго, поражённый и буд-то наполненный этим сном. Потом, поднявшись, велел принести воды со льдом, сухую рубашку… Он смотрел на себя в зеркало, умывшись, приложил к глазам пригоршню колотого льда, опять смотрел в зеркало… Он позвал албанца-цирюльника, а потом приказал одеть и собрать себя тщательно, как солдат собирается на битву, на испытание…
        Войну, сражения, да и повседневные дела государя Селим не любил - государь должен жить в своём дворце, отсюда владеть и повелевать миром, а подставлять лоб под пули, или считать доходы – это удел слуг.
        Но сегодняшнее дело было важным - и стоя на солнце, от головной боли сжав широкие челюсти одутловатого усталого лица, он подумал, что правильно было бы сначала помолиться. Да, помолиться, искренне попросить Всевышнего о своём… - он остановился, не смог назвать это делом… Но это нельзя было назвать и просто сном… Да, просить Всевышнего – "о своём" - так сказать будет правильно…
        Тускло соображая, он смотрел в даль парка внизу. Ниже по склону, на тутовом дереве противно закричал павлин. Другие, свесив синие кружевные хвосты, поблескивая изумрудом перьев, сидели на кривых низких ветвях сирени. Дальше, под буками и шелковицей паслись ручные газели.
        Он опять, как положено перед молитвой, приказал принести холодной воды, умыл лицо, руки. Дотянуться до босых ног в золотых сандалиях не давал живот, и он только побрызгал на них водой. Чёрный слуга подал молельный коврик. Селим сам расстелил его, опустился на колени.
        Помолившись за своего давно ушедшего отца, мать, за души своих братьев, за здоровье художника Огюна, и за то, чтобы опять увидеть этот сон, увидеть её… Из какого-то суеверного страха он не стал называть это даже мысленно… Помолившись честно и искренне, он тяжело поднялся, огладил свою короткую бороду, прошёл в тень платана, большого бука и земляничного дерева.
        Он сел в открытой беседке – кёске, на крутом склоне, возвышавшемся над большим садом, слоновьим лугом и городом внизу. Залив Золотой рог поблескивал вдали солнцем, и вид города перебил его мысли. У причалов Египетского базара виднелись десятки кораблей, через плавучий Галатский мост на ту сторону, в Галату, уже двигались люди и возы с товаром. Стоящая на том берегу могучая башня одинокой шахматной фигурой-турой царила над бывшим итальянским кварталом.
        Перебирая чётки, падишах смотрел на город на том берегу, оглаживал бороду. Хорошо построили эти генуэзцы – не даром захватили ту башню только через три дня после Стамбула… Или как он раньше назывался - Константино-полис, город Константина, римского цезаря Константина…
        Когда же придёт Огюн… А! - Селим сжал брови от внезапной догадки - Огюн – а ведь это имя, это слово и значит – Тот день! Когда он увидет своего Бога… Или – её…- и он опять не назвал её даже мысленно.
        Он чуть оглянулся – и сразу же подали белое вино, чай, горячий хлеб, мёд, лукум, орехи.
        Он разломил душистый, в кунжуте хлеб, и на горячую белую сдобу налил мёд – но положил на тарелку…
        Сон… Он опять вспоминал сон…
        На край фонта опустилась какая-то крошечная зелёная птичка, попила воду, сказала "пюить" и исчезла… Горлицы курлыкали в кронах, дымка облаков тянулась из-за Босфора…
        Солнце поднялось выше, начинало припекать.
        Появился слуга, не подходя близко, остановился - Селим кивнул.
        Пришёл художник Огюн, мастер миниатюры, молча склонился в поклоне – лучший и любимейший из всего обширного цеха каллиграфов и живописцев. Мало кто с таким искусством придумывал композиции, прописывал детали: на золотом фоне волшебными садами, всадниками, охотами среди гор и кипарисов, дворцами под синим небом расписывал он рукописные книги, украшал орнаментом изящные томики персидских поэтов…
        - Ассалам алейкум!
        - Алейкум салам! Да хранит Аллах великого падишаха!
        Селим посмотрел на бледное лицо художника, на его старые подслеповатые глаза… Да, ещё год- два – и ослепнет… Ремесло его тонкое, искусное… Жаль! Но он должен успеть…
        Селим показал на подушки, поверх ковров лежащие в кёске, и когда живописец робко сел к столику налил ему чаю, узким золотым ножом отрезал дольку дыни – как равному, как брату.
        Полумесяц дыни лежал на тонко расписанной бело-синей изникской тарелке, осы вились над шербетом - падишах не стал отгонять их, а поправив подушки, полным телом сел поудобнее - и мальчик-слуга налил вина в узкий золотой кубок, склоняясь, подал падишаху. 
        Сделает ли он, успеет?- отпив вина Селим смотрел на живописца, – Не будет ли болтать по кофейням что султан дурак, что султан с утра пьёт? Или ещё хуже - что сошёл с ума?..- Селим сделал ещё глоток, вздохнул. Медовые соты лежали на тарелочке, и оса боролась с медленно стекающей янтарной каплей - Конечно, посадить его на кол всегда можно, или ещё проще - зашить в кожаный мешок, бросить ночью в Босфор – так будет и меньше разговоров…
        Селим показал глазами, и немой слуга почтительно подлил художнику горячего чаю - А может быть всё и получится … На всё воля Аллаха - и волос, как известно, не упадёт с головы человека без воли Божьей…
        Падишах смотрел, как оса барахталась в густом золотом плену, как художник деликатно взял кусочек дыни.
        - Полей мёдом. Это хороший мёд, горных цветов…
        Он сам взял, было, ломтик дыни, так же маленькой ложечкой полил его мёдом, но остановился - встретился взглядом с близорукими глазами старика.
        И стал рассказывать сон.
        Накануне падишах томился – творил суд, принимал послов, потом на поле за первыми воротами смотрел как играют в джират. Устал за день, а вечером ужинал с визирями, опять переел, много выпил. Едва дошёл, шатаясь, до гарема - выбрать икбаль, спать ушёл с наложницей-литовкой, и просто заснул рядом…
        Снилось ему сначала, что он медленно едет по какому-то полю, и птица летит над ним. Какая птица – он не видит, солнце мешает… И кто-то спрашивает - где оно? Оно? Да, где? Он отвечает – Солнце? Да вон, везде! – и небо светится, и свет прямо в глаза… А потом он уже скачет – или летит - видит под собой море, волны с белыми барашками, галеры, а птицы уже нет, и он высоко над морем, а кто-то говорит ему – Ты вправо посмотри - и он видит громаду Константинополя, и над Софией ещё крест, и солнце везде - и над Босфором, и над Золотым Рогом, и уже слепит зной, и он видит огонь, и дым во всё небо, и выбегают какие-то люди, на них горит одежда, волосы. И женщина идёт к нему, а у неё горит кожа на спине, на руках, и она улыбается, протягивает ему золотую тарелку, опускает её, а что-то на ней закрыто платком – и она наклоняется открыть… У неё горят светлые волосы, горят и каплями вздуваются руки – а женщина улыбается ему, смотрит в глаза - и в этот момент он чувствует блаженство…
        Он проснулся тогда, услышал сверчка, было темно, и литовка языком ласкала его…
        И он заснул опять…
        Но не этот сон рассказал он живописцу, а когда заснул опять, увидел себя маленьким, и отец читал ему книгу…
        Спасшаяся из вязкого плена оса шла по волнистому тонкому краю тарелки, пыталась разнять медовые крылья.
        Селим отпил вина, помолчал. Перебирая крупные жемчужины четок, вывалив живот над красным расшитым поясом, поджав под себя короткие босые ноги, сидел он на коврах и подушках, и, глядя в подслеповатые глаза художника, рассказал свой сон…
        Тот сон, который он помнил, когда проснулся.
        Нечасто помнил он сны, только если снится ужас, и он просыпался в поту – так было и в детстве, когда утром он узнал, что его братьев, с которыми он играл вечером, а за ужином один из них поделился с ним каштанами, ночью задушили платком. И приказал это сделать отец, их отец - Сулейман Великолепный…
        - И мы не будем больше играть? – спросил он тогда наивно - А где они сейчас?
        - Их души… - ответил кто-то…
        Где были их души?
        И он вспоминал брата, как тот улыбнулся, детской рукой протянул ему каштаны, вспомнил его глаза, взгляд… Или потом, когда по приказу матери опять убивали его братьев от других жён, то в кожаные мешки зашивали несколько жён ещё беременных, и из окна он видел как их, извивающихся в мешках как червяки, понесли куда-то, и он узнал потом, что из красивой беседки на берегу бросили их в Босфор…
        И как его мать, Смеющаяся, оставшись с ним одна, утром пила чай, и от сахарной пудры лукума вытирала губы шёлковым платком, белым платком…Таким же платком душили детей её соперниц, его братьев.
        И он долго потом не мог ночью заснуть, думал глубокий ли там Босфор, и представлял, как они задыхались там, как тонули, погружались на дно, как вода проступала через швы мешка…
        И сны свои он боялся …
        Всё детство, пока не стал падишахом, видел Селим, как исчезал визирь или вельможа, которому мать его, красавица Роксолана, улыбалась ещё вечером, а утром отрубленная посиневшая голова того уже выставлена была народу перед воротами Топ-Капы. Перед теми, Вторыми воротами, как перед ящиком Пандоры - и оттуда уже видна была Святая София, и её звали Айя-Софья, и на ней уже был полумесяц…
        Смерть всегда была рядом, смерть и лицемерие, всё было быстротечным, ненадёжным… Было только "сейчас", только то, что можно видеть и осязать в это мгновение… Прошлого уже не было, а завтра могло и не наступить – на примере других он видел это сотни раз… Было только "сейчас" - был сон на яву – ласки рабынь, вкус шербета, вино, цветущие тюльпаны, дворец в изразцах, солнце над Золотым рогом…
        О, если бы всегда был день, всегда было это "сейчас", и не наступала бы ночь! И чтобы не видеть ночь, он долго, почти до утра, до голубых сумерек рассвета лежал в гареме с икбаль, пил с ними вино, засыпал на рассвете, а утро его начиналось далеко заполдень, почти всегда с кальяна …
        Но сегодня проснулся он рано, и эта ночь была непохожа на все, эта ночь была другой, и сон был другим…
        Литовка легла рядом, обняла его, а он уже спал в забытьи, и опять увидел себя маленьким, счастливым… И кто-то читал книгу – отец или визирь…
        Читали о воде бессмертия.
        - Вода бессмертия? –– Художник Огюн близоруко прищурился, взглянул на султана, спросил неуверенно - Вероятно, это была легенда о Искандере Двурогом?
        - Искандере?
        - Да, греки звали его Александр … Много легенд об Александре Македонском – и у Плутарха, и у…
        - Легенда?- падишах задумался. Осы на синей тарелке уже не было, только тянулся неровный медовый след – Легенда… Это, конечно, сон… - Он вздохнул, долго молчал - Но это как будто со мной было, как будто я это вспомнил…
        И он рассказал сон…
        Он рассказал, как увидел себя в Вавилоне, как он лежал на широком ложе, высокий алый полог был над ним на точёных столбах, он лежал на открытом месте, на какой-то горе, а потом оказалось это стены, и стены идут уступами, и на них сады, а он лежал в этих садах, и умирал.
        - Я лежал там, я видел сады внизу… Я не спал…
        - Искандер именно так умер в висячих садах - живописец поставил пиалу на столик.
        - Висячие сады… Что это за висячие сады?
        - Сады Семирамиды, одно из чудес света. Искандер просил богов, чтобы они создали ещё страны, чтобы было что завоёвывать, но неожиданно умер – не у себя в Македонии, а в этих садах, в Вавилоне…
        Селим медленно проговорил молитву, полуприкрыл тяжёлые веки, отпив вина заговорил о главном:
        - И кто-то говорит – есть вода бессмертия, надо только найти её, а я спрашиваю - где? – а отвечает почему-то брат, родной брат – Это за Евфратом, в Ассирии, или в горах Ирана. И надо найти её и никогда не умрёшь, и будешь жить вечно… Жить вечно? – Да – Вечно, как солнце, или звёзды. У тебя не будет морщин, не поседеет ни один волос… Ты будешь жить вечно… И увидишь тот день. Тот день? – Да. И надо выпить один глоток – но говорит почему-то брат, а он ведь давно умер, его зарезали, я сам велел его зарезать… Как же тогда он здесь? И кто пустил его? – я смотрю вокруг, но никого нет - Тогда я зову сараскера, говорю ему – иди, возьми войска, обыщи землю и принеси мне. А мать отвечает – нет, надо самому идти, - и показывает на сады Вавилона - Иначе здесь ты умрёшь.- Если не пойду? – Да. - И я выхожу из каких-то ворот, там стены блестящие, зелёного цвета, а на них львы, и лани, и животные с двумя головами, а у ворот ждёт колесница. – Это туда! - но кто говорит непонятно, только голос рядом – И она, Смеющаяся, смотрит сверху, со стены, смотрит на меня как никогда, печально, смотрит на своего сына. Она всё это делала для меня, и душила платком, и зашивала в мешок, я только потом понял, для меня - чтобы я стал падишахом… Вот я им стал…
        Селим замолчал, вздохнул. На лбу, на крючковатом носу в крупных порах выступил пот, глаза покраснели. Селим нетерпеливо снял чалму, упала алмазная заколка, а он пухлыми руками в кольцах, не стыдясь, вытер лицо и лоб, отпил вина:
        - Я выхожу, и я молод - мне легко идти, и я отвязываю поводья – а они красные - и скачу долго, долго - и ломаются колёса. Тогда я беру лошадь, из четырёх правую, серую, еду по горам, долго еду по горам, и лошадь падает. Я пытаюсь её поднять, а она уже бьётся, гибнет, и почему-то уже ночь, а горизонт светлый. И я иду по ущелью пешком, и лисица идёт следом… И проходит день, или два, или год - и тяжело, и ноги не идут, ноги тяжелые, вязнут, и не могу идти, не могу бежать… И нет воды бессмертия… Я снимаю сначала шлем, бросаю его на камни, а потом бронзовый панцырь, а кто-то говорит – отдай им. – А кто они? - Вот, вот, вот! Оглядываюсь вокруг, а там только пустыня и горы. – И я спрашиваю - я умру здесь? – Нет, ты найдёшь её. - И долго иду по высохшей реке, вверх по сухому руслу, и бросаю оружие, и уже карабкаюсь босой. И там какие-то заросли, и ветки бьют по лицу, и всё на мне изодрано, и сил уже нет, и я шатаюсь, иду по сухой реке, а надо мной уже кречет повис в небе, и ждёт, а выше горы под снегом. И я не могу идти, и ползу, сначала на коленях, потом просто ползу по камням, цепляюсь руками, и руки уже в крови, и больше нет сил, и я замираю, закрываю глаза - и вижу впереди долину - среди гор и песка цветёт сад. Откуда там сад? Я лежу долго, собираюсь с силами, подхожу и смотрю - среди камней источник, а рядом сидит старик, смотрит на меня - Это вода бессмертия? – спрашиваю его, но старик молчит – Откуда здесь это? – я вижу гранатовые деревья, кипарисы, миндаль. - Что это? Это вода бессмертия? Скажи! - Но старик молча смотрит, будто испытывает, а потом свой посох, сухую палку, окунает в воду, и там распускаются листья. А кто-то говорит - Какие листья? – Разве это важно? На сухом посохе распустились листья… Значит – вот она! Вода бессмертия? Да? – и старик кивает - Да. Ты не зря пришёл сюда. - И тогда я падаю на колени, зачёрпываю руками воду, и тут замираю, поворачиваюсь к старику – он смотрит на меня. И я говорю ему - Но почему ты не пьёшь?- Старик опять смотрит молча - и не укоризненно, и не с сожалением, но как-то странно, а потом говорит – Вот мои внуки, вот мои сады. - И всё, больше не говорит ни слова, а я поднимаюсь, смотрю на сады, на детей, на старика - и выливаю воду из пригоршни. И я не сделал глотка – а почему? - Кто это спрашивает? - Но почему? – Разве ты не понял? - И я отхожу от источника, иду какой-то дорогой. И опять тенью лисица бежит следом, и я уже знаю, что не буду жить вечно. И люди вокруг, и кто-то говорит – Сейчас, сейчас! Я смотрю вокруг и понимаю, что это мои воины, и они все в красном. А почему они в красном? - Они идут с победой, и все радуются. И они радуются, и горят огни, и они несут факелы… И я смотрю на них и понимаю – они будут жить после меня… Откуда-то музыка, они танцуют, пьют вино, и все радуются… И я рассматриваю их лица, глаза, улыбки - впиваюсь взглядом, запоминаю – они будут жить после меня, эти люди, а я должен умереть. Когда? – Но никто не отвечает – Когда? – и я понимаю, что скоро, сейчас. Сейчас!?...Да… Но я не боюсь смерти… Там, во сне, я не боюсь смерти… Я всегда боялся смерти, всегда… А там во сне – нет… Я только думаю, как об этом узнает мать – как она узнает?… Я останавливаюсь, говорю им – она поймёт сама, не говорите ни слова… И сделайте так: она будет стоять на стене, или на тех зелёных воротах, смотреть, как я возвращаюсь, а по дороге будет идти войско. Но я не буду ехать впереди, и меня не будут нести мёртвым. А сначала пусть идут лучшие войска, а потом пусть везут осадные машины, а потом конница, а она всё будет стоять на стене, и искать меня взглядом, и пройдёт час, а потом другой, а меня нет, а войска всё идут мимо… И она поймёт… она поймёт… И тогда после всех, последним, пусть несут меня…
        Селим говорил напряжённо, но как-то обдуманно, уверенно, сосредоточенно глядя перед собой… Потом замолчал, посмотрел на художника - тот сидел, закрыв близорукие глаза, молчал.
        Удивлённый и подавленный откровенностью владыки, Огюн ссутулился, сжался, старался дышать неслышно… Он не понимал, зачем султан говорит это? Зачем рассказывает? Если завтра он пожалеет о своей откровенности? А так оно, наверное, и будет… Что тогда будет с ним, стариком Огюном? Зашьют, бросят в Босфор? Или что-то другое? Что он выберет, чтобы Огюн молчал? – он медленно поднял голову, неуверенно взглянул на государя.
        Стеклянные красные глаза падишаха неотрывно смотрели на него.
        - Нарисуй мне сон – Селим, наклонился вперёд – Нарисуй мне мой сон. Искандер Двурогий?- Хорошо… Возьми самые лучшие, самые тонкие кисти, возьми лучшую бумагу. Позови каллиграфов каких пожелаешь, тебе выдадут золото для фонов – не жалей его, превзойди византийцев. Пусть миниатюры будут на каждой странице, самые тонкие, самые искусные… Переплети книгу в бархат, синий или красный – посмотри сам, застёжки закажи золотые… Я хочу увидеть её… воду бессмертия! Нарисуй мне мой сон.
        Когда живописец, близоруко и неловко поклоняясь, ушёл, и чёрный слуга принёс наргиле, где яблочный табак был на треть смешан с гашишем и на треть с тёртым в пыль перламутром, падишах медленно, с наслаждением вдохнул дым первого за этот день кальяна…
        Он успеет, мастер Огюн, его глаза ещё видят, его кисть искусна - он успеет… Он всё запомнил, он всё нарисует – и колесницу, и красные поводья, и на камнях брошенный панцырь, и горы, и цветы граната среди пустыни, и старика… И воду бессмертия…
        И она будет с ним…
        Пришло спокойствие, показалось, что главное уже сделано…
        И когда верный визирь Соколлу, служивший ещё отцу, склонясь, подошёл с докладом, падишах Селим, султан Блистательной порты, как о делах уже не столь важных, с его жизнью и смертью несравнимых, выслушал планы новых набегов, захватов, и особенно не вникая, согласился со всем …
        А визирь сообщил ему новости из Туниса, как удачно там вырезали испанцев, как захватили берег. Потом напомнил письма крымского хана Давлет-Гирея - как гордо тот описывал свою победу, как побитой собакой побежал от него Иван - прятаться где-то на своих далёких болотах, как пожог Давлет их большой город, как ползли горящие люди, и что захватил он ясыря как никогда раньше…
        А ясырь был нужен, очень нужен – потому как нужны были гребцы на галеры - чтобы флотом напасть на главного врага - Венецию… И уже опьяневший, живущий в своём невидимом мире, едва слушая доклад визиря и в делах давно уже полагаясь на советников, Селим согласно кивнул…
        Падишах Блистательной Порты просто кивнул…
        В канцеляриях султанского дворца Топ - Капы мальчики-писари в круглых шапочках развернули свои пергаменты, тонкой арабской вязью записали они приказы, пожилой секретарь в круглых очках проверил каждый из них, прежде чем подать на подпись визирю. Визирь прочитал ещё раз и подписал - и горящий сургуч потёк на красные шнуры завязок и гонцы, поцеловав ещё горячую печать с султанской тугрой, поскакали к подвластным правителям. А аге янычар к ранней весне приказано было отправить войска в Крым, а оттуда ещё дальше – через Дикое поле, в неведомые северные леса, захватить их города, разорить. И главное – Москву.
        Согласившись в этих пустяках с визирем, падишах затянулся мундштуком кальяна, глубоко вдохнул - но дым уже начинал горчить – и он отпил немного белого вина, взял засахаренный миндаль. И, глядя как искрится на солнце Золотой рог, вспомнил о красавице-литовке… 
        Солнце поднялось уже высоко, и гладь залива и вправду отражалась золотом. Пузатая тяжело гружёная шхуна подошла к причалам Египетского базара, прямо перед плавучим Галатским мостом, и за кувшинами с оливковым маслом, мешками с шафраном и перцем стала выгружать на берег свой едва видимый издали живой товар.)

……………………………………………………………………………………………….

       "ГАЛЕРА. ЛЕПАНО" - глава из романа "БИРЮЗОВЫЙ ШАТЁР НЕБА"

 

 

       8. (Константинополь, декабрь 1571 - апрель - 1572)

        (Уже сто лет, как выйдя к Босфору, турки захватили Константинополь и перекрыли Венеции источник её богатства - торговлю с Востоком. Начался медленный и мучительный закат Светлейшей Республики… Слепой восьмидесятилетний дож, так и не поняв, что творит, сам когда-то навёл на Царьград войска крестоносцев. Не сразу, льстиво и упорно, но убедил их захватить христианскую столицу. Старик умер в захваченном городе, и как победитель и слепой мудрец пышно погребён был в Святой Софии - раненая Византия уже не оправилась… Но благодаря неумолимому закону, верующими людьми называемому Возмездие, а в физике "Законом сохранения энергии", непостижимыми путями Зло возвращается к тому, кто его сотворил. Так было и здесь... И когда султан Фатих-Мехмед захватил столицу мира, он осознал что стал господином не только двух берегов – Европы и Азии, но и наследником Империи. Тогда гробницу дожа, как врага этой Империи, вскрыли и его истлевшие кости бросили грызть собакам… Под мраморной плитой в соборе Святой Софии теперь ничего нет… Так мудрый "здесь-и-сейчас" венецианский дож Энрико Дондало никогда и не узнал, какую ошибку совершил он в своей долгой жизни, как он, слепой, оказался не мудрецом, а действительно слепым, как невольно погубил он Светлейшую Республику, Венецию…
        В карнавалах и фейерверках, медленно и роскошно задыхалась она… Каждый год орды османов подступали всё ближе, а денег на наёмников становилось всё меньше. Европа сжималась, и алчная смуглая Азия вышибала уже вторую дверь…
        Венецианцам осталась одна Адриатика, шла война за Кипр, Крит и Корфу, турки высадились в Италии…
        Притаившись за мысом в бирюзовой бухте, ждали добычу галеры …
        Не было даже лёгкого ветерка.
        Скованные цепью рабы в темноте душного трюма спали на своих скамьях – кто лёжа на полу, кто сидя согнувшись, кто упершись лбом в отполированное его руками весло …
        Алексей лежал, свернувшись, под своей скамьёй. Андрей сутулой похудевшей спиной виднелся на семь рядов впереди - в духоте полудремал и он…
        Всю зиму провели они рядом с Константинополем, на Босфоре, в каменных казармах порта. Сначала, вместе с лошадьми впрягали их в верёвки и на деревянных катках вытаскивали они на берег длинные галеры. Потом одни варили смолу, другие конопатили днища. Ближе к весне, на новой, но горелой галере стали учить их грести вёслами. На гулком барабане мальчик-турок колотушками отбивал ритм, два надзирателя ходили вдоль рядов с кнутами. Ленивых научили быстро - и всем кораблём, одновременно, двигали они похожие на обтёсанные стволы тяжёлые восьмиаршинные вёсла…
        Зимой ненадолго выпал снег, и холмы вдоль Босфора стали белыми.
        Тёплый пушистый снег шёл весь день, и вечером не стало темно – или небо светилось, или было светло от свежего снега.
        И со снегом пришла печаль…
        После работ, уже в темноте, когда труба на башне пропела отбой, можно было выйти из казармы и через заваленный досками и канатами двор спуститься вниз, если получится вдоль каменной стены подойти к Босфору.
        В будке у ворот, обняв длинное ружьё, сидя спал стражник – с чёрными усами, завернувшись в бараний тулуп.
        Алексей остановился у самой воды, смотрел на тот берег – неподвижные холмы, тёмная линия домов у самой воды…
        Он поднял голову, смотрел в ночное небо. Медленно опускался снег, падал на чёрную воду, бесшумно таял.
        Под тёмным небом муэдзины грустно запели на той стороне пролива, и призыв к молитве как печальный плач стелился над чёрной водой Босфора.
        Взял пригоршню снега, приложил к глазам, ко лбу.
        Горько проходит жизнь – на чужой земле, безымянным рабом…
        Вытер снегом лицо, бросил его в неподвижную воду.
        На чужой? А почему на чужой? Тут раньше Византия была… Византия…
        Алексей вдруг по-новому посмотрел на пролив, на пологие холмы на той стороне.
        Вспомнилось, как давно, будто в прошлой жизни, стоял раз под тёмными сводами, потрескивали свечи, отовсюду, со всех стен смотрели лики из потускневших риз. А слева над алтарём, по закопченному золоту росписи раскинула чёрные сабельные листья пальма, а под ней Мария, прижав младенца, от ножей Ирода убегала в Египет. Терема и грады, тёмно-красные, коричневые и почти чёрные громоздились по золоту сводов, кипарисы виднелись из-за стен, Спаситель на ослике, среди народа въезжал во врата. А живой больше духом чем телом старик-священник, наклонясь и тряся головой, показывал кривым пальцем на этот город, объединяя, видимо, его с Иерусалимом, говорил негромко , но убеждённо - "Тысячу лет стояла Византия, полторы даже, если от Цезаря Константина счесть, и тысячу лет сиял крест над Святой Софией… И только сто лет как пала, только сто лет, как пришли туда тюрки, как захватили Константинополь поганые… А ворота те святые – старик опять показал вверх, на золото свода – ворота те приказал султан замуровать камнем, потому как боялись турки – чрез те врата войдёт в Стамбул освободитель…"
        И боятся турки поныне, и поныне ворота те заложены камнем…
        Византия! Значит – я тут на своей земле, на своей, а они случайно, временно! И этот склон, и снег, и камни, и Босфор, и те холмы – мои? Это я здесь дома, а они пришлые. - Алексей распрямился, поражённый этой странной мыслью, откинул голову, огляделся…
        - Чалы! – закричал в темноте стражник на башне. Из темноты донеслось в ответ – Куш!
        Алексей медленно повернулся, и зачерпнув пригоршню снега, разминая его в руке, закрыв глаза, почти наугад, пошёл вверх по склону, мимо рядов досок и брёвен, к низким стенам казармы. Стражник на башне опять прокричал за спиной – Чалы! – И дозорный опять ответил - Куш! Чалы-кушу!
        Ночное небо будто светилось, медленно падал снег.
        Деревья у ворот стояли белыми – как буд-то где-то далеко – на углу Остоженки, или в лесу Сокольников.
        Три человека быстро шли навстречу, скрипел снег. Минута – холод металла он почувствовал на своей шее – солдат ткнул ятаган ему под скулу. Начальник стражи зло спрашивал что-то, вытянув руку показал на Босфор - нагайка болталась на его руке.
        Если шевельнусь – пырнёт в горло… Что он говорит? А, наверное зачем ходил, кто позволил… Что им ответить?
        - Юувет, юувет…юувет!
        - Ювет? – чёрные глаза сверкнули напротив и – ожогом плеснуло по скуле, по лбу. Окровил только лицо…под шапкой удар нагайки не слышался…
        Начальник стражи ещё сказал что-то – дёргались чёрные усы, - вместе с солдатами пошёл к Босфору.
        Во дворе горел костёр из щепы и стружки, слышались голоса – смеялись гребцы, снегом оттирали лица, умывались; кто-то по-детски кинул снежком.
        Он взял в обе ладони снега, приложил к лицу… блаженство! Снег он держал долго, пока талая вода не потекла в рукава.
        Снег на ладонях был алый. Стряхнув его, отерев руки, он приложил ладонь к лицу – лило из левой щеки, с рассечённой брови, со лба; глаз видел хорошо. Опять утёрся снегом, посмотрел на красные комья у ног. Вот так. И чей теперь Босфор?
        Ночью захолодало, и всё надеялись – пролив замёрзнет, оставят в казармах спать – с лишаями и паразитами, но в тепле, на соломе.
        Утром, как водится, в бараньих душегреях пришли злые, продрогшие стражники, а во дворе уже дудели в дудки. Построили всех, как обычно, на белом чистом дворе, пересчитали, потом дали по глиняной миске фасолевого супа, погнали на берег.
        На дороге вода в колеях превратилась в лёд, но глубокий и скрытный Босфор молчал, видно, не замерзал и зимой.
        Щёлкая кнутами, погнали на галеры, стали учить поворачивать, делать кораблём круг на месте.
        Вёсла опускались в тёмную воду, сверху падал медленный снег, таял уже не сразу, плыл по воде…
        Захолодало уже по-русски, ветер тянул северной стужей, гнул острые верхушки тополей. Темнело рано и поднимали ещё затемно - и каждое утро опять гнали на палубу – и палуба, и канаты, и мачты – всё было покрыто льдом.
        На вёслах отогревались. Теперь учили по сигналу, быстро втягивать вёсла внутрь – на случай битвы, если другая галера, испанец или венес, пройдёт вдоль борта - ломая и вёсла, и руки, и хребты гребцов…
        Так прошла зима – у чёрного Босфора, под плач муэдзинов на том берегу. Берег тот назывался Азией…
        Весной, когда потеплело, подняли на галеру запас сухарей, галет, сушёного винограда, а потом и пресной воды, и мимо крепости Румели –хисары, мимо Галаты, пошли во Мраморное море.
        Солнечным апрельским утром десять галер встало напротив Константинополя, в том сакральном месте, где сходятся Мраморное море, Босфор и Золотой рог, перед высоким мысом, перед красной Святой Софией.
        Вот он вокруг, на всех берегах, этот великий город - Царьград, Константинополь, Стамбул…
        И с первой галеры, приветствуя падишаха, по обычаю, ударила пушка, за ней, следом, с остальных девяти. Ждали ответа…
        Гребцы приникли к узким окошкам вёсел, жадно смотрели на тысячи домов по берегам, на корабли, на людей в лодках, на крутых улицах. Дымы кухонь поднимались в прозрачном воздухе, где-то далеко кричал ишак… Говорили – а вон там, на горе, дворец султана: в зелени сада виднелись какие-то постройки, башня надо всем… Там живёт Падишах, тень Бога на земле… Наверно там и есть рай…
        Не торопясь, с берега хлопнуло в ответ, потянулся белый лоскут дыма – сказали, султан из дворца ответил! Ну, и слава Богу – значит, кому-то они нужны…
        Пошли за проливы, мимо островов, первый раз морем… Берег пропал, с непривычки стало страшно…
        Галеру качало, скрипели доски, почти всех рвало…
        На пятый день пристали у островов, где-то в Греции … Верхние солдаты с утра ушли на берег жечь деревни, вечером вернулись довольные… В тот день в честь первой победы, дали всем вина, а вместо галет тёплые ещё лепёшки… Над головой, на палубе, слышно было как кричала женщина, умоляла, как всю ночь смеялись, плясали, а утром несколько мёртвых тел кинули в воду…Одной посчастливилось меньше - ещё живую, кинули её не с кормы, а с боку, на вёсла. Алексей не видел лица, только тело в крови, слышал как кричала, пыталась ухватиться за вёсла. Что стало с ней никто не узнал – быстро уходили под парусом дальше…
        Так, по островам, прошло лето. Иногда, на маленьком одиноком острове отпускали на землю – можно было отмыться, оттереться песком, выспаться на тёплой земле. Утром опять загоняли на галеру… В узкую щель для весла видно было только одно прозрачное море, да иногда дым…
        Теперь за скалой, где-то у Пелопонеса, пятый день стояли в бирюзовой бухте, ждали … Спать с нижний трюм не пускали, целый день держали наготове, на дубовых скамьях для гребцов, отполированных уже банках…
        Ждали…
        В тёмной щели гребной палубы, в духоте, спали рабы.
        Воздух был неподвижен, пахло потом, мочой, морской водой, мужским семенем…
        Пять гребцов на каждой скамье, в обе стороны от прохода. Ноги каждых пяти скованы цепью, и цепи всех рядов пропущены через кольца главной, большой цепи, лежавшей в проходе вдоль всего корабля. Так двадцать шесть рядов скамей …
        Солнце над лазурным морем, над скалами острова, а здесь - плотная тяжёлая тень…
        Кто сопел во сне, кто разговаривал… Эти лежали беззвучно, но видно было, как кто-то грешил ононом. Дальше, согнувшись, опять спали рабы. Ещё дальше тяжело дыша, двое совокуплялись, а кто-то равнодушно лежал рядом, и открыв глаза невидящим взором смотрел сквозь них, смотрел в свою прежнюю жизнь…
        Глядя в низкое тёмное нутро галеры, не хотелось верить, что это последнее, что видишь в жизни…
        Эта мысль не оставляла Алексея – неужели ничего уже не будет? Неужели рабом протянешь здесь год, два, пока заболевшего или просто обессилевшего, как уже не человека, а что-то ещё живое, но бесполезное, такие же рабы не подтащат к борту, не столкнут в воду - это видел он часто…
        Развернув короткий когда-то набитый соломой матрас, Алексей лежал в забытьи на полу – так можно было спать по пять человек в ряд - на спине, головою под лавкой – это был здесь самый роскошный, редкий сон. Но тогда, вытянувшись, он упирался в ноги или голову кого-то впереди или сзади – а это вело к спору, к быстрой драке.
        Спереди гребцом был турок, с десятком других неизвестно за что попавший сюда, и если в забытьи Алексей далеко вытягивал ногу - тот под скамьёй кусал её – в грязную стопу или в голень… Вскрикнув во сне от нежданной боли, Алексей старался попасть тому босой ногой в голову, но шустрый турок только смеялся в ответ, сворачивался клубком и опять засыпал, а цепь, пропущенная через железную скобу, дальше двинуться не давала.
        Но на турка Алексей не сердился, тот даже поделился раз хлебом – им иногда давали побольше. За воровство или душегубство попали они сюда – осталось неизвестно, но были здесь люди разные – и пленные русские – их было больше всех - и испанцы – на весле рядом с Алексеем, - и хохлы, и персы, и один итальянец. Жалко Андрея посадили далеко, за семь рядов – но выбирать тут не приходилось… Скоро год как мучились вместе, понимали друг друга без слов, молчали. Говорили здесь мало, и о чём было говорить? Вспоминать, как жили раньше, кого оставили дома? – И об этом молчали… Дни были одинаковыми, у всех общее равнодушие усталости, духоты, плена…
        А прикованы рядом с Алексеем были два смуглых испанца - что за люди и что на уме у них - не понять. Один или молчал или чуть слышно бормотал молитвы, целовал крест, а другой, Жозе – рядом с Алексеем – смотрел вокруг запавшими чёрными глазами, иногда начинал рассказывать что-то. Алексей, конечно, не понимал, но тому было и не особенно важно. Он закрывал глаза, медленно и спокойно говорил самому себе – вспоминал, как целыми днями сидел за книгами, готовясь держать экзамен в коллеж Церкви Христовой в Толедо, иногда выходил на кованный балкон и смотрел на солнечную улицу – за воротами белая дорога вела на пологую гору, кипарисы стояли на гребне, на волах медленно везли корзины с чёрными оливами – давить масло. Толстая служанка с тазом на голове, напевая, выходила во двор, и под ореховым деревом начинала развешивать бельё, а из кухни справа душисто пахло свежим хлебом – жена и мать только что испекли его. Алексею постепенно стало казаться, что он понимал испанца, некоторые слова этого красивого языка он уже знал – идти, глаза, дерево, хлеб, небо, вода…
        На скамье сзади, правее Алексея, закован был человек диковинный - длинный, губастый, лицом чёрно-синий - светились только белки глаз. Звали его турки почему-то "арапом"… Ни по-турецки, ни по-русски чёрный не понимал, и если Жозе – так звали испанца справа, вытягивался во сне, тот кричал по-своему, ногой в кандалах норовил ударить в голову, в спину. Испанец не злился, понимал - тому негде лечь, так же как и ему – и двигался, сворачивался на боку. И только редко, в ответ, старался, изловчась, ударить того кулаком наотмашь.
        А прямо за спиной Алексея прикован был худой и грусный парень - немой. Откуда он, почему отрезали ему язык, как попал на галеры - рассказать он не мог, только виновато улыбался, опускал голову, сутулился…
        Но вот кто сидел за веслом слева от немого, и спереди, рядом с Алексеем…
        Он не осуждал этих двоих, и не восхищался их жизнью – они выживали как могли, навечно прикованные к цепи рабы этого корабля, люди уже без прошлого, может и без будущего…
        Он помнил ту первую галеру в порту, ещё зимой, когда плотники починили дыру в борту, а их послали смолить изнутри… Ниже нового светлого дерева палуба под скамьями была багровой, коричневой даже… Кто были те люди, что жили на этих скамьях, где они теперь… И что будет завтра с теми, кто сейчас вокруг? Все они выживали как могли, и умирали как могли… Случится завтра или через час получить ядро в борт и вода начнёт заливать трюм, и загорится просохшее дерево корабля - все они, и добрые и злые, красивые или нет – все они с одним бесполезным криком погрузятся в прозрачную воду, прикованные к своим скамьям, влекомые общей цепью…
        Эти двое рядом грешили содомским грехом не таясь, не скрываясь. И зачем было таится, если каждый выживал как мог, и как было скрываться, если цепь не давала сойти со скамьи?.. Передний - маленький, темноглазый, покорный, а задний - крепкий, низколобый, с туповатым рыжим лицом… Они делились водой, плесневым хлебом, горстью сухого изюма… Они не дрались за место, не били друг друга железной колодкой. Они спали - насколько давали цепи - касаясь руками, будто обнявшись. Однажды, в полуденной духоте, Алексей видел как во сне они искали руками друг друга… И когда рыжий, так и не проснувшись, нашёл на ощупь лодыжку маленького, обнял его - эти два несчастных, грязных, покрытых паразитами человека счастливо улыбнулись во сне…
        Но когда они предавались любви, чтобы не смотреть на них, Алексей обхватывал руками весло перед собой, упирался в него лбом, закрывал глаза. Старался забыться, увидеть свой дом, жену и дочь, вспоминал как ей маленькой по псалтырю показывал буквы, а она водила пальчиком по толстой волнистой странице и повторяла вслед – аз, буки, веди, глаголь, добро, зело… Или вспоминались поля за Окой, гул тысяч копыт, свист ветра в ушах, лава конных сотен, гиканье всадников… Или вспоминал женщин, которые были у него, и какая грудь у той, какие бёдра у другой, и как это было с ними… Или опять дом, Москву, шум вербного торга у Кремля… Так отвлекаясь, стараясь забыться, в темноте и духоте трюма он почти засыпал, погружался в дрёму небытия…
        Но вчера, в самую жару, разбужен он был звуками драки. Не сразу понял, что это рядом, на следующем ряду вёсел – задний рыжий избивал своего немого соседа. Немой скрючился на скамье, укрывался руками – рыжий повторял какое-то чужое слово, стоя сверху и стараясь ударить немого в голову – лицо его уже было в крови.
        Рыжий обычно отбирал у немого еду, а когда тот на своём смешном птичьем языке что-то пытался говорить, рыжий избивал его, и как-то раз, в завершении, помочился на него – к радости одних рабов, к равнодушию или отвращению других…
        Как началось сегодня – никто не видел, но точно не из-за еды – это было ещё до обеда… Сначала немой - видно от отчаяния, - даже отбивался, и рыжий рассвирепел. Удар перемежался с ругательством - и покорный немой сжался на своей скамье. Сколько это длилось никто не знал - крикнуть тот не мог…
        Проснулся рядом негр, отодвинулся от брызг крови, проснулись испанцы, спереди посматривал турок…
        Но избиение постепенно перешло в насилие… Рыжий откинул свои лохмотья, и стало видно как он возбуждён, и он уже бил немого, принуждая к тому виду соития, что казалось для немого диким… Цепь не давала немому уйти, а рыжий, озверевший от крови и возбуждения, отталкивал его руки от лица, короткими свирепыми ударами бил сверху, стараясь в промежуток между ударами свой фаллос воткнуть в кровоточащее месиво его лица …Немой что-то беспомощно шептал, или кричал – не разобрать. Многих вокруг это смешило, особенно нелепые птичьи звуки, и они уже кричали, подбадривали рыжего. Другие показывали пальцем, будили спящих, и те, обрадованные неожиданным развлечением, зрелищем животным и будоражащем, начинали кричать, стучать о скамью своей цепью… На общий крик спустились два надсмотрщика-турка, и, ухмыляясь в чёрные кривые усы, стали смотреть, что будет дальше…
        Немой, укрываясь руками, скрючился на скамье, постепенно сползая на доски трюма… И тогда рыжий развернул его, содрал лохмотья… Оба они упали под скамью – и что произошло там, на грязном полу, было понятно, но уже не видно рабам - и они, обманутые в своём ожидании, не увидели развязки борьбы… И на всех рядах вёсел, на своих скамьях они закричали разом - недовольно, зло. От подавленности, злобы, и возбуждения сама собой в нескольких местах началась драка, некоторые спарились, другие стали избивать робких и безответных - но при общем крике и возбуждении это становилось уже похоже на бунт. Усатый турок в красных штанах крикнул что-то, и кнуты и палки сторожей пошли в дело…
        Алексей, сидел на своей скамье, и, оглянувшись, видел как всё началось, но потом, когда немой перестал сопротивляться и уже сполз на пол, он отвернулся.
        Это было известно, за год мытарств не раз уже видено... Отвернувшись, он встретился на миг глазами с испанцем… Глубоко запавшие грустные глаза его взглянули внимательно, вопрошающе… И вопрос, и обида, и боль были во взгляде. Ни тот, ни другой из испанцев не кричал, не подсказывал рыжему как и что сделать - они молчали… Тот, что обычно крестился, теперь лбом упирался в весло и закрыв глаза, держа перед собой двумя руками маленький крест, молился громко, вслух… Второй присоединился к нему - за криком и воем рабов, Алексей вдруг расслышал слова непонятные, но ясные, и полные …он не знал, как назвать это, что было в словах их молитвы… Пожалуй – честь… Посмотрев на ряды рабов впереди, среди крика и рёва увидел он и лица печальные, заметил что и радуются, и кричат не все…
        Но никто не сказал ни слова, никто не заступился…
        Скоро те двое затихли под скамьёй. Немой что-то клокотал – понять было нельзя, но смеялся он вряд ли… Кнуты стражников усадили рабов на их дубовые лавки, постепенно гребцы успокоились, а скоро пришло и время обеда… А потом, после еды, двое поволокли не цепи нужное корыто, останавливаясь на каждом ряду. И, наконец, в духоте и безветрии вечера наступило забытьё сна.
        Ждали венецианцев.
        У красного каменистого острова, притаившись, четыре галеры ждали добычи. За скалой, невидимые, стояли ещё три.
        Закончился ещё один день. Пылающий оранжевый шар опустился за полукруг моря, и незнакомые крупные звёзды низко засветились на фиолетовом небе…
        - Альёча!
        Кто-то тряс за плечо.
        Алексей проснулся – в темноте ночного трюма виден был рядом только блеск глаз. Вокруг сопели и храпели во сне рабы.
        - Жозе, чего ты?
        Испанец, приложив палец к губам - молчи! – глазами показал в сторону.
        Что? – взглядом ответил Алексей.
        Холодно блеснул железный шип – испанец показывал наточенный кованый гвоздь.
        Откуда у тебя – была первая мысль, но Алексей промолчал.
        Испанец, сжав в кулаке длинный четырёхгранный гвоздь, глазами показал в сторону рыжего, в сторону немого.
        Алексей оглянулся. Немой побитой собакой, сжавшись, забился он под скамью, а рыжий рядом сопел и свистел во сне.
        Испанец, кивнул на рыжего, жестами показал – помоги мне.
        Уже догадываясь, Алексей ещё раз оглянулся назад. Скорее по звуку, чем видя в темноте, можно было понять, что, рыжий, широко развалясь на боку, лёжал головой в сторону своего друга.
        Испанец был дальше, цепь не давала ему подползти вплотную, и Алексей взялся было за железный шип, но Луис замотал головой – нет, и знаком показал – держи рыжему руки. Сам же он, подполз, сколько давала цепь, вытянулся, левым кулаком обхватил четырёхгранник кованого гвоздя, приставил руку к голове рыжего, так что зажатое в кулаке остриё пришлось напротив виска.
        Они опять встретились глазами, испанец кивнул, Алексей молча кивнул в ответ.
        Испанец примерился, замер, должно быть ждал мгновение вдоха - чтобы тот не крикнул во сне. Но рыжий вздохнул раз, два, и всё так же сопел во сне - а испанец не двигался…
        Что же он? Испугался? Раздумал? Зачем затеял тогда? - Алексей в темноте старался увидеть его лицо. Отражённый от моря свет луны едва проникал в окошки вёсел, но глаза постепенно различили в темноте – испанец молился… Держа перед собой маленький нательный крест, закрыв глаза, он беззвучно проговаривал молитвы.
        Почему он делает это – думал Алексей - почему грех один наказывает другим, более тяжким? И почему я помогаю ему?... Какое дело мне до этого немого – насиловал его рыжий или нет…
        Но что-то заставляло его делать это – и не природа, нет. Он равнодушно воспринимал и ласки тех двоих рядом, и любовь ещё нескольких вокруг – много таких пар было в тёмном чреве галеры… И пустым звуком уже сделала жизнь библейское слово о грехе, о Содоме и Гоморре – во всяком случае для него. Может быть для Луиса грозные пророчества Библии – гиена огненная или страх преисподней что-то и значили, но для Алексея виденное за год в этой щели – палубе для гребцов, и в степи, и на рытье канала, и ещё там, в далёкой опричной Москве, когда пытки перемежались с дикими играми – всё это давно и понятие "греха", и страха душевного стёрло, сделало пустым звуком… Было только выживание, было только "сейчас"…Тогда почему он помогает убить? Чтобы наказать? Отомстить? За что? За то, как согнулся в крови немой? Как рыжий бил его в лицо, а в промежутки между ударами бёдрами подаваясь вперёд, страхом и болью принуждая того к ласкам?.. Не это, даже не это…
        Что же?.
        Язык, птичий, какой-то детский, беспомощный лепет немого, его крик о помощи, плач – всё это на смешном голубином ворковании человека, которому вырезали язык… Детская мольба человека, который не мог кричать…
        Прошла минута, другая – испанец не шевелился…
        Рыжий в любую минуту мог повернуться, или проснуться, или открыть глаза…
        Наконец знакомое слово "амен" едва слышно прозвучало в темноте - перекрестился и Алексей – аминь!
        Луис, открыв свои большие печальные глаза, замер, вглядывался в рыжего. Потом кулак с зажатым шипом опять поднёс к виску рыжего, теперь уж наверняка ждал вдоха. Последнего его вдоха…
        Коротко замахнулся, кулаком осадил круглую шляпку, Алексей одновременно прижал рыжего к полу…
        Наточенное острие на пол-ладони ушло внутрь головы – тот не крикнул, не проснулся - получив в середину мозга железный шип, он дёрнулся один раз - всё-таки зазвенела цепь,- и затих, почему-то медленно открыв рот.
        И Алексей и испанец Луис – тут же оглянулись вокруг – видел ли кто?
        Видел…
        Даже ночью, на чёрном лице, видны были глаза - негр, своим длинным и худым телом согнувшись под веслом и лавкой, лежал рядом, близко - и неотрывно смотрел на них. Знаком Алексей показал ему – молчи, и тот, понимая, закрыл большие глаза. По его неподвижности, по тому, как медленно он кивнул, оба они поняли - не скажет.
        Но видел, как потом оказалось, не только он…
        Утром, после оцепенения полусна, очнулись они от непонятного звука – то ли скулил щенок, то ли плакала женщина.
        Алексей повернулся, увидел свернувшегося клубочком любовника рыжего – того маленького, темноглазого. Рыжий, так же нагло раскинувшись, лежал неподвижно. И не багровое пятно у головы – небольшое, потому как кровь утекала в щель нижней палубы – а какая-то странная неподвижность говорила, что это уже только тело.
        Наверху, на палубе открыли навесной замок на железной решётке люка, потом это решётка заскрипела, грохнула справа от лаза. Медленно спустился турок, брезгливо морщась от вони, пошёл по рядам.
        Увидел…
        Крикнул, позвал других. Перевернули рыжего, и сразу кнутом стали стегать немого, потом негра – что-то спрашивали, кричали по своему. Стали искать нож - но железный шип, переданный Андрею за семь рядов, давно уже спрятан был в щели под главной цепью...
        Над головой кто-то пробежал, тревожно крикнул – и турки переглянулись.
        В чёрном потолке палубы открылся ещё один люк, резко ударило солнце, показались ноги в синих шальварах.
        Спустились ещё двое толстых, голых по пояс надсмотрщиков, и все вместе, торопясь, побежали проверять цепи.
        Наверху кто-то кричал, отдавал команды. По лестнице спустился жилистый, в шрамах, маленький турок, сел с колотушками к барабану.
        О рыжем забыли - так и не расковав и не выкинув за борт, оставили лежать под скамьёй…
        Наверху запела труба, и тут же горохом шаги застучали по палубе – солдаты бежали прятаться за обшивкой борта.
        Кто-то считал - бир, эки, уч, дёрт…
        Алексей, подавшись назад и почти нависая над рыжим, старался в окошке вёсел разглядеть что-нибудь - нет, только ровное солнечное море…
        Но они же кого-то увидели…
        А наверху труба запела уже другой сигнал, и опять застучали шаги, слышно было как канониры засуетились у пушек…
        Значит - идёт корабль…
        - Дёрт, беш, алты, йеди…
        - Парус! Вон парус! – крикнул впереди кто-то из русских.
        Белая точка едва виднелась вдали…
        Началось…
        Корабль… Испанец, или венес… Пока слишком далеко, ещё не рассмотреть…
        И первый раз со времени Бахчисарая, с того подвала у кожевника, первый раз белой точкой вдали появилась надежда…
        Но к острову, огибая скалу, подошёл не спаситель-галеас, и не набитый коврами и венецианским стеклом торговый корабль Республики, и даже не транспорт с вином и оливковым маслом…
        Скоро в изумрудную бухту вошла быстрая остроносая галера и она ещё не остановилась, когда на лёгком ветру сигнальный флажок побежал вверх. Тут же шлюпки с семи ожидавших галер пошли к ней.
        Нежданная эта галера не привезла сушёное мясо, сухари, изюм, или пресную воду – но приказ капудан-паши - именем султана собраться за мысом Лепанто, и всей гордой и неодолимой османской силой напасть на флот Светлейшей Республики.)

       16.

       (Эсхил, великий Эсхил, уже будучи стариком, совершил поступок в сегодняшнем нашем понимании несколько необычный – сам написал эпитафию для своей могилы. Великий драматург не упомянул о том, что получил все тогдашние "Оскары", что был увенчан лавровыми венками и почестями всей Эллады, ни словом не обмолвился ни о победах на конкурсах драматургов Афин или Олимпии, ни о том что во всех театрах Греции шли его пьесы … Он завещал написать о себе совсем другое - "Я был солдатом в битве при Марафоне".
       Это, давно прошедшее, когда юношей сражался он с персами, казалось для пожилого метра главным …
       Считается, что Армагеддон будет последней битвой на земле, битвой Добра и Зла. Возможно. Был ли таким Марафон? Как греки, так и персы считали, что правы они, и что боги, разумеется, на их стороне – так, вероятно, и было…
       Несомненно здесь другое – редко, когда с такой очевидностью два разных мира, два менталитета – Европа и Азия – сходятся не просто в борьбе за какую-нибудь деревню или даже провинцию, - в борьбе за Будущее. 
       С Востока - крашенные хной бороды, деспотия царя - очередного Дария, Кобы, или Ксеркса, изощрённые пытки, скотоложество, безумное богатство и вокруг народ-раб – всё это на верблюдах, колесницах, пешком – по пыльным дорогам Азии двинулось на Элладу.
       И - с другой стороны – тот мраморно-идеалистический культ человека, а в реалии - прав человека, что оплодотворил цивилизацию Рима, Ренессанс, и на чём Европа ещё держится до сих пор - эти два мира сошлись в тот день на каменистой равнине у Марафона.
       Победила Европа.
       Возможно, победи персы, нынешние Вестфалию, Тоскану и Словению населяли бы бородатые толибы в своих мешковатых, развевающихся на ветру Пешавара одеждах. Ни Рима, ни Кёльнского собора, ни уютного Лондона, конечно, не было бы. 
       И это не было бы Злом, потому что так же трепетали бы сердца влюблённых, так же рождались бы дети, поэты писали бы стихи как соловей полюбил розу – что и было в Персии. Просто физиономия Европы была бы другой, совсем другой: забудем Модильяни, Пьяцетту, Великую хартию вольностей и сады Англии - здесь синими и бирюзовыми изразцами сияли бы в пыли купола Азии, чабаны в своих чалмах, опершись на длинные посохи, стерегли бы овец на полях Фландрии и Саксонии, и от Альп до Нидерландов пение муэдзинов неслось бы над водами Рейна,,,
       Менялись религии и имена царей, но Европа оставалась Европой, а Азия - Азией, "и они не сойдутся никогда": через две тысячи лет после Марафона повторилось то же самое – под Веной и при Лепанто орды османов были остановлены соединённой Европой, а в забытой почему-то битве при Молодях – Россией. 
       Когда солнечным утром 7 октября сотни галер христианской Европы - испанских, генуэзских и венецианских, выстроились при Лепанто против сотен галер турецких, душа Эсхила - на небесах, или в Вальгалле, или где живут души? – а вероятнее всего уже в другой жизни и в новом теле, эта душа старика Эсхила ни минуты не мучилась бы выбором, на чьей стороне ей быть… 
       Тысячи русских и украинских гребцов, рабами сидевших на вёслах османского флота, никогда ни о каком Эсхиле, конечно, не знали, и даже не слышали. Но в разгар битвы эти безвестные измождённые люди, по ужасу и размаху битвы инстинктом скованного животного поняли, что речь идёт уже о чём-то большем, чем судьба их галеры, и даже их личная судьба. И тогда эти разобщенные, забитые рабы, не сговариваясь, сделали нечто простое и пассивное, но самое важное, что могли они в тот день, а может быть и в своей жизни сделать – они перестали грести. Кнуты загуляли по спинам и ятаганы разрубали головы – но они перестали грести… 
       Редко кто сам себе пишет эпитафию, но, если бы они знали, повторить слова старика Эсхила могли бы многие - "Я был солдатом в битве при Марафоне"


       Солнечным утром 7 октября великолепное зрелище, превосходящее мощью и красочностью любую парусную регату в Ницце, или фестивали воздушных шаров в Лос-Анжелесе, а по ожесточению борьбы оставляющее далеко позади гонки формулы 1 в Монте-Карло – потому как ставкой были не только деньги, но и деньги, и имущество, и сама жизнь людей – это зрелище яркое и жестокое открылось по сигналу золотой трубы у греческого мыса Лепанто.)


       (Триста с лишним турецких галер, с лесом мачт, флажками, вымпелами и флагами, с блеском оружия, с полными колчанами стрел, с повелением Великого падишаха очистить море от "неверных", выстроились в линию против соединённых сил Испании, Генуи, Святого престола и Венеции - двухсот с небольшим галер и тяжёлых галеасов. 
       Через проём для весла видны были соседние галеры, ряды отливавших серебром вёсел, косые треугольники парусов - и так до горизонта.
       Белым пузырём поплыл дым сигнальной пушки, пронзительно запели турецкие трубы.
       А на тёмной гребной палубе маленький человек в красном, сидевший за барабаном лицом к рабам, поднял в воздухе колотушки, и трижды стукнул палочками в воздухе – внимание! Он замер, сам ожидая сигнала – так было по всей эскадре. 
       На мгновение всё стихло, только плескала в днище вода и кричали чайки. На второй линии, на раззолоченном адмиральском корабле, где в воздухе трепетали длинные узкие флаги, золотая труба заиграла атаку, трубачи повторили сигнал на галерах. Колотушки ударили в барабан, задавая гребцам ритм, разом плеснули вёсла - и туловище галеры, как крокодил или варан, вздрогнув, двинулось…
Из тёмной щели гребной палубы, когда отклонишься с веслом назад, видно было яркое небо, то поднятые для замаха, то пенящие воду вёсла соседней галеры. Она вдруг пропала – отстала может быть – но весь строй из сотен рванувшихся с места, как спущенная свора борзых, таких же остроносых и злых, с выгнутыми по ветру как спины парусами, вспарывая пеной бирюзовую воду, помчался навстречу – чему?.. 
       Быстрее загудел барабан, и вёсла двинулись чаще… Ветер дул в косые паруса османов, ветер для них был попутный… Опять пропели по кораблям трубы, барабаны ударили чаще, но долго двигать так вёсла уже не хватало воздуха… Кнуты загуляли по головам и спинам, мышцы рук, выгребая взмах, натянулись до хруста …
       Ещё быстрее!
       Наверху впереди что-то ударило, закричали люди, щепки полетели над головами - испанское или итальянское ядро пришло в правый борт.
       Потянуло кислым дымом, полуголый турок-надсмотрщик, охая и схватившись за бок, шёл по проходу - между его растопыренных пальцев текло чёрное. Он остановился, глядя перед собой, сделал ещё шаг, сел… Второй раз закричали наверху – наверное попало уже в солдат. Колотушки отбивали ритм, надсмотрщики секли по спинам… Опять ударило в корабль, куда-то впереди – неожиданно на двух или трёх рядах впереди рукояти вёсел вырвалась из рук гребцов, ударили в спины предыдущего ряда - хрустнули сминаемые кости, ломаемые рёбра, разом закричали и попадали люди… 
       Галера начала вдруг медленно поворачивать – так бывает, когда сразу перебьют несколько вёсел. Видно было, как справа прошла отставшая галера, как вдали уже нарушился строй, и пусть не в линию, но сотни поджарых псов ещё мчались к добыче… 
       И - вот он, первый – испанец или венес… Медленный неуклюжий галеас, впереди общей линии испанских галер – вдвое выше турок, вошёл между галерами, расстреливая вправо и влево, свинец и смерть рассылая с высоких бортов - но в нём была и свобода, освобождение…
       Стражник с кнутом кричал грести одной стороной, ровнять галеру – а она уже повернулась боком, и слышно было как наверху одна за другой палят пушки, как грохоча откатываются по палубе над головой – били в упор по галеасу … 
       Галера дрожала при каждом залпе, гудели над головой дубовые балки палубы, стонали крепёжные реи, вёсла скрипели в уключинах. Скрипам дерева отвечал выдох сотен гребцов, крики стрелков на палубе… 
       Наверху шум и пальба становились всё громче, сливаясь уже в неразличимый гул. Кнуты турок секли взад и вперёд – но не удавалось повернуть галеру – или перебито было много боковых вёсел, или тяжёлое кормовое - но сбоку в окошко стало видно как проходят десятки османских кораблей вдали, и – что-то странное – какая-то другая, неизвестная, зарываясь тараном в волны идёт прямо на них - в их длинный открытый и беззащитный борт…
       Он схватился за цепь на ноге… Пришло, вот оно! Не зря каждое утро турки проверяли цепи, не зря говорили – вы живёте, пока живёт ваша галера…
       Если таран пробьёт борт, эта мёртвая деревянная коробка нальётся водой, и напившись до сыта, пойдёт вниз вместе с рабами… Турки-надсмотрщики убегут через лазы, солдаты побросают оружие и бросятся вплавь, а их, гребцов и его, Алексея, прикованная к ноге потянет вместе со всеми цепь. Потянет вниз, в тёмноту дна… 
       И через четверть часа эта тёмная щель между двумя палубами станет общей могилой - здесь, над скамьями, будут скользить рыбы, медленно шевелить плавниками среди сотен плывущих на месте тел…
       Нет - кольцо не разжать руками…
       И нечем его разрубить! 
       И не разорвать цепь…
       Десятки рук одновременно схватились за кандальные кольца на ногах, в сотый или тысячный раз наивно пытаясь пальцами разжать железо, вопреки холодной прочности металла надеясь спастись, надеясь на чудо, надеясь что именно он-то, он и спасётся, - по наивной природе человека всё ещё надеясь…
       Прошла секунда или минута - вздрогнула плавучая тюрьма – каторга – хрустнули ломаемые доски обшивки, внезапно закричали сотни людей … 
       Нос чужой галеры, сминая брёвна корпуса, скамьи и кости гребцов, повалив носовую мачту, резной золочёной фигурой наяды вошёл на гребную палубу, неколебимо и медленно остановился… замер…
       Бледные лица гребцов увидели яркий свет дня, увидели деревянное улыбающееся лицо наяды, её расколовшуюся от удара фигуру, трезубец в правой руке и свежий слом дерева на месте левой. А выше - головы солдат над бортом того, христианского корабля – они стреляли куда-то выше, по палубе, почти не целясь, потому как враг был рядом и стоял плотно… 
       А через дыру пробоины прозрачная бирюзовая вода плеснула на грязные доски под ногами рабов, стала заливать нижний трюм - и сразу, понимая, что осталось несколько минут здесь, завыли, закричали, забились на своих скамьях-могилах сотни прикованных людей. 
       А с того корабля нависли в воздухе и описав полукруг, упали переходные мостки. В нависающей высоте борта, где нарисованы были большие буквы, некоторые похожие на русские, а некоторые совсем другие, в широкой красной полосе за последней золотой буквой "т", открылись дверки прохода, показались зрачки стволов, ударили огнём. Следом солдаты в блестящих шлемах повалили вниз, на палубу турецкой галеры…
       А тёплая средиземноморская вода затекала внутрь, среди крика и борьбы наверху, ласково кружилась воронкой, через расщепленный настил палубы заливала трюм, затекала неумолимо, медленно, но всё быстрее… Галера начала крениться, медленно оседать… 
       Худой турок бросил свои колотушки, и вслед за надсмотрщиками, оглядываясь и спотыкаясь полез по наклонной уже лестнице… Наверху кричали, рубили друг друга, и один из надсмотрщиков, вылезший было наверх, пошатнулся на верхней ступени лестницы, и опрокидывая других, повалился назад, в заливаемое водой чрево галеры. Маленький турок в красном лез вверх уже по нему, крича, ногтями цепляясь за наклонные ступени, спасаясь из темноты тонущей тюрьмы…
       А сверху на длинную палубу османов, с высоты галеаса на спины дерущихся прыгали какие-то люди с клещами и кувалдами, уже не солдаты – бледные, похожие на тени потустороннего мира, или на таких же изможденных галерных рабов. 
       Турки начали было ослабевать, но тут произошло что-то странное… 
       Гребцы на корабле-победителе неожиданно взмахнули вёслами – но взмахнули назад. Заскрипели доски пробитого борта, галера как-то сразу осела, и нос галеаса, отдаляясь, ушёл в солнечный день.
       Через открывшуюся дыру размером с ворота для быков, уже не встречая препятствий, устремилась быстрая, тёплая и несущая смерть волна…)

9

……………………………………………………………………………………………….