"БИРЮЗОВЫЙ ШАТЁР НЕБА"
Первая часть романа "ТРЕТЬЕ СОЛНЦЕ", линия 1569 -1572 гг

(Руки были связаны, верёвка тянулась вперёд, к стянутым до синевы рукам человека впереди, от него к следующему, и так дальше, дальше, а от первого - к седлу верхового - в рысьей шапке на обритой голове, с саадаком и колчаном у седла тот ехал шагом, иногда оглядывался.

Чёрные стражники тенью появлялись справа и слева, не погоняли – не потому что берегли - они не могли двигаться быстро: у каждого на поводу было по две, по три лошади с тюками, с добром, а следом на привязи ещё по пять-семь лошадей подменных.

Так вели до поздней ночи – шагом, не торопясь. Андрей шёл восьмым, а позади, оглянувшись, видел череду пленников сотни в две или три – и всё мужики да подростки, женщин не было.

Неделю назад захватили его в Туле, у самых стен - с толпою бежал с посада к воротам, думал – вот, успею! Нет - налетела саранча, догнали, стянули арканом. И его, и бабу с грудником, и мальчишку посадского с гиком да свистом потащили от стен. Упал, поволокли за лошадью – плечо, лоб, колено стёр тогда до крови. Со стен постреляли в вдогонку, а кинуться следом, отбить - об этом никто и не думал, за ворота не вышли… И теперь вместо сытого звания на царском мытном дворе стал он, ещё недавно пухлый, белый, дородный - стал он ясырем, живым товаром, восьмым в той веренице, что гнали через пустое Дикое поле к югу, в крымское рабство.

Руки, перевязанные верёвкой, стали серыми, синими, пальцы чужими, не слушались. Слепни искусали лицо, нежную кожу на веках, норовили в самый слезничёк, а смахнуть их было не просто – надо выждать, чтоб прослабла верёвка, уходящая к вперёд – там привязан был мальчишка лет двенадцати - и тогда успеть связанными руками взмахнуть, согнать оводов, мошкару, слепней. Глаза слезились, кровоточили ноги, стёрлись подошвы. Но главное было - не упасть. Слабые шатались; верёвка, уже с узлами на месте людей, тянулась от предыдущего к следующему, влекла в неизвестное - и тени человеческие, не разбирая пути, как могли, шли по сухой земле.

От солнца и зноя тяжелела голова, белые пятна кружились перед глазами, сухим языком, гортанью будто в горячем песке поселилась внутри жажда. Но главное - не упасть, идти...

Если кто-то валился в сухую траву, то шаг-другой его тащили волоком. Натягивалась верёвка – а для него тетива между тем светом и этим - и вереница пленных вставала в ожидании.

Издали заметив упавшего, верховые, пятками ткнув в лошадиные бока, подъезжали ближе, косились – сможет ясырь подняться, идти? А связанные люди в веренице, уже зная наперёд судьбу, вяло садились на землю, изможденные в забытьи засыпали, другие тут же справляли нужду - но на упавших смотрели редко.

Ждали.

Если человек, укрывшись равнодушием к своей жизни и смерти, лежал неподвижно, то спешивался кто-нибудь помоложе, вынимал кривую саблю, подходил к упавшему. Тот – это был мальчишка лет пятнадцати, он шёл перед Андреем – теперь лежал на боку, странно подвернув руки, согнувшись. Лицо его, будто в предчувствии, стало землистым, бледным, глаза были закрыты, но на шее, противясь неизбежному, ходила тонкая жилка.

Андрей отвернулся. Солнце жгло темечко, в мареве зноя дрожала зыбкая даль, кузнечики, не понимая жизни и смерти людей, торжествовали свободу.

Коричневой тенью на синем небе подъехал стражник, смуглый парень с кривыми усами, потом худой старик в церковной одежде на чёрном теле. Расшитые золотом ризы – просторные, с широкой глубиной рукавов - украденные в монастыре или церкви, или снятые с убитого священника, сулили должно быть прохладу. Ссутулившись в седле, сузив раскосые глаза, старик мельком взглянул на пленного, отвернулся, глядя в солнечную степь, задумался. Почерневшие старческие руки, как лапки паучка, торчали из золотых пройм. Старик закрыл глаза, теребил узду, конь его, вытянув шею, потянулся к сухой траве.

Усатый стражник спрыгнул с седла, вразвалку подошёл к лежавшему, легонько пнул ногой. Пленник на земле пошевелился, и, открыв рот, стал медленно, как засыпающая рыба дышать. Старик покосился на мальчишку, но будто не замечая его, раздумывал о чём-то, шевелил сухими губами. Андрюша услышал – считает. Главный его тюремщик сейчас был рядом – вытяни руку, дотронься - вот стремя, сапог, аркан, торба у седла, рукав золотой ризы - крылатые херувимы улыбались по краю. На колени упасть, молить – отпусти? Смех! Такого не бывало…Сжался большим пухлым телом, старался стать незаметным, маленьким… Рядом лоснился шёлк конского брюха, едко пахло потом, конь обмахивался хвостом, задевал Андрюшины вытянутые руки – верёвка шла вниз к упавшему.

Стражник лениво толкнул ещё раз – мальчишка, открыв глаза, посмотрел перед собой - равнодушно, сонно. Что видел он в последнюю минуту? Наклонённую на бок серую землю, половину синего неба…

Старик, убедившись что ещё один - не жилец, вяло махнул ногайкой:

- Айда! – повернувшись, поехал прочь. Золото шитья блестело на сутулой спине.

Усатый ухмыльнулся, достал саблю, глядя на лежавшего, примеряясь, покрутил ус, взял саблю двумя руками, расставил ноги и - коротким ударом, на выдох, отрубил мальчишке голову. Тело дёрнулось и затихло, кровь густо полила на сухую траву.

Андрюша, переступая распухшими ногами в тряпках, шатнулся в сторону, натянул верёвку. Усатый заметил, медленной змеёй повернулся, улыбаясь посмотрел в глаза. Потом ударил ногой в живот.

Андрей охнул, согнулся… сел на землю рядом с мальчишкой…как дышать?.. свело всё, задыхался… с открытым ртом замер…

Старик в церковной одежде уезжал шагом, не оглянулся.

Побитой собакой сколько мог Андрей отполз в сторону, сжался.

Смуглый усатый стражник отошёл, встал, отвернувшись от сглаза, покосился на пленных, помочился. Потом, вернувшись, ногой оттолкнул голову – газа были бессмысленно открыты.

Нужна была верёвка опять связать вереницу - второй удар разрубил мёртвые руки.

Усатый вытер саблю о полу линялого халата, носком сапога, чтобы не нагибаться, поддел верёвку с двумя обвязанными кистями, саблей разрезал на них узел. Что минуту назад было живым, могло разломить хлеб, поймать полевую бабочку, или тонким движением вынуть соринку из глаза - теперь глухо упало на сухую землю. Звук был странный, необычный, Андрей съёжился. Усатый опять сплюнул, вставил саблю в ножны, утёрся, медленно завязал узел, дёрнул проверяя. Севши в седло посмотрел на полон. Была ли в глазах его смерть? Нет, только спокойная наглая лень.

Андрей, встретившись взглядом, закрыл глаза, сжался, услышал знакомое:

- Айда!

Поднялись; согнутые, сломленные двинулись в солнечную степь, в неизвестность.

Проходил день на земле. Солнце ли клонилось к закату, бог Гелиос проезжал ли в небесной своей колеснице, Ярила ли шёл к закату – неважно. Сверху, из своего непостижимого «далеко» равнодушное солнце освещало пылинки планет и одну из них - Землю. А снизу – больно смотрели вверх глаза, слезились обожжёные веки, с болью при каждом шаге ступали распухшие ноги - но тянула вперёд верёвка. И дрожал на ней узел.

В сумерки пошли медленно. Появилась луна, стало видно редкий лес, длинную череду связанных воедино теней.

Скоро остановились у какой-то речки, верёвки не развязали, и все в ряд, валя друг друга, под деревьями упали к воде, жадно молча пили.

Верховые спешились; одни разожгли костры, другие снимали поклажу с мокрых конских боков. Выбрали трёх лошадей запалённых, слабых, отвели к реке, но воды впустую пить не дали - забили. Мясо для пленных нарубили топором, бросили в медный казан, мясо для себя промыли в ночной реке. В черном отражении плыли в воде звёзды. Где-то верху в ветвях ухал невидимый филин, хлопнул крыльями, улетел. На кострах варили конину, потом длинным ножом разрезали варёное мясо, есть давали щедро.

Андрюша, обжигаясь, катал в связанных руках жилистый кусок на плоском ребре, уронил. Связанными руками шарил в темноте по сухой траве, наткнулся на горячее… И вспомнил – в последний день дома тоже обжёгся, а потом ждал, как остынет кушанье, карпий в сметане. Палашка, шустрая девка из слободы, прислуга и полюбовница, в оловянный кубок налила тогда пива, а потом, улыбаясь, и себе в стаканчик, круглым задом взобралась ему на колени. Чокнулись…

- Доброго здоровья тебе, Андрюшенька! – улыбаясь лукавыми глазами, приоткрыв рот, потянулась поцеловаться.

- Слезь, я поем сначала… - отпил прохладного пива – Что ты как кошка ластишься? - сдул со светлых усов пену. – Оженить меня думаешь? - Степенно поставил кубок, огладил короткую бородку, не бородку даже, мягкую светлую щетинку на круглом лице. – А? Ишь, замыслила! Ложка-то где, егоза? Забыла?

- Ой, Андрюшенька! – вскочила, на секунду сверкнула крепкими икрами под красной юбкой. Резвая, ушлая. Такая потом когти выпустит – по нитке ходить будешь, это пока – «Андрюшенька»…

Придвинул сковороду, улыбаясь, потянул пар носом: в горячей сметане под колечками лука млел карпий; Палашка налила ещё пива.

Знал ли тогда, что ел дома в последний раз? Не вздохнул – простонал даже, засучил замотанными ногами, затих, ощупал опавший бесполезный живот, когда-то круглые бока…

Какой гладкий был, телом шёлкОвый… После бани, бывало, срамные девки мёдом растирали, потом мёд языком лизали – любо! А теперь вон сошёл весь… А что в доме его? Кто смотрит? Завистников много, а палаты не бедные. Пуховых перин две, да перОвых две, да ковёр цветной из Шемахи, у татар купленный, да поставцы резные, да кубок серебряный - от итальянцев подношение… Да икона Троеручецы в речном жемчуге, да Евангелие тож в серебре-смарагдах, византийское, да псалтырь в синем бархате, да книга фряжская с картинами мук Христовых, в Москве после Ливонского похода купленная. Да вторая книга ещё больше, с планами дальних стран, с китами-кораблями – посреди неизвестной земли написано крупно AMERICA, а пониже на пустом месте - Terra incognita. А что за AMERICA такая, Terra incognita – ни в Туле, ни в самой Москве ни у кого и не дознался… Но это ладно, а вот осталось ещё - и сёдла, и упряжь, и возок. Да ещё сани в цветах, да кобыл две, да мерин, да корова, да птица, да работника два, да двор, да кобели, да амбары… Эх! Что говорить! Сытая жизнь была, густая, масляная – грех жаловаться! А ведь пропадёт всё, пропадёт как тут загинешь!

Андрюша лёг лицом вниз на землю, голову положил на связанные руки. Рядом кряхтел во сне шедший за ним мужик, на выдохе посвистывал. Где-то дальше делили мясо, бранились. Отвернулся, почуял у носа тепло горячей конины, кислый сырой дух.

Вот нет справедливости, нет! Наживал-наживал, а кому всё осталось? Прознали, небось, что в полон попал, ждут – вернётся ли, нет ли?

А подохнешь тут - Палашка первая всё и уворует. Это она ластилась пока девкой была, кошка, а что теперь? Сейчас, небось, ужинать села, ест-пьёт от хозяйских хлебов, может и привела кого, даром же всё. Привела? Нет, побоится ещё, выжидает. Вернусь – не вернусь… Вдруг в ставень постучу? До осени, должно, потянет. А там – пойдёт дом по-ветру, со всем добром. Она первая добро в узлы завяжет – и понесла. А соседи, люди ушлые, всё и докончат. Эх! Зависть! Что в государевой таможне умом нажил – всё унесут, пропьют-прогуляют. Псы - одно слово, завистники! И погреб пророют, конечно - изроют весь…

Андрюша вдохнул тяжело, сдавленно и будто таясь - вспомнил, как рассматривал крылатого льва на золотом цехине Венеции, как потом богатство своё укладывал на дно глиняной крынки. А на золото - имперские серебряные талеры, большие, с двуглавым орлом. Потом в погребе зарыл ту крынку в приямок, перекрестил. Да, всё было! Ожениться только осталось, не век же с курвами тешиться… Может вон - на Палашке, а может и на татарке той, купцы их говорили – княжна. А что? Жена – татарка-княжна – любо! И живи не тужи… Ведь полную чашу нажил – сам! Не ворона принесла, не с неба упало – сам, своим разумением, можно сказать - умственным промыслом. Умыкнул, да. Так ведь сошло же? Казённому доходу урон малый, а он зато – человек, в бобровой шубе хаживил. А теперь что? Ноги в крови, идти силы нет, вшами покрыт как… и словами не скажешь…

Андрюша сглотнул, оттопырив большой палец вытер слёзы.

А дальше что? Тут издохнуть? Убежать? Как связанный убежишь? Догонят, рубанут с плеча – и пропадёт всё богачество, неизвестно кому достанется… Нет, по-другому надо…

Огляделся: вяло шевелились тени, слышно было как мужик, что привязан был впереди, на месте мальчишки, теперь жевал в темноте мясо, чавкал. Другой, за ним, тужился опрожняясь. А хорошо, всё ж, что верёвка длинней стала, не так воняет… Всё прибыток… Грех говорить так, конечно грех, но… - Андрюша перекрестился двумя руками, прислушался. Где-то рядом говорили в темноте, судили какой сегодня день – среда или воскресенье…

- День? - Андрюша повернулся - Никакого дня больше нету. Может и не будет…

В темноте не ответили, замолчали. За спиной, с другой стороны, кто-то вздохнул; вдали у костра смеялись татары, пили бузу.

Нет, бежать и думать нечего - степь на неделю пути открытая, ни спрятаться, ни прокормиться, а мертвечину есть не станешь… Надежда теперь на выкуп. Отписать надо, Антону Аверьянову отписать, старшему приставу, государеву мытарю… Пусть его дом продаст, и добро, и скотину – а выкуп соберёт… Нет, нельзя дом, там крынка зарыта… Остальное пусть продаст, а дом… Эх, сколько ж он украдёт, пёс! Половину небось, как привык. Избаловался тишком на государевой таможне, алчный, своего сожрёт…Ох, Господи, за что ж мне это?! В полоне живой гнию, а там… Наживал-наживал, а теперь всё к ляду! Выкупиться надо… Иначе-то как? У поганых рабом сдохнуть? На цепи сидеть?…

От обиды текли слёзы, солёным затекли в рот.

Андрюша всхлипнул, утер кулаками глаза, когда-то круглые щёки, потом двумя руками поднял с земли уже остывшее мясо – надо есть... Кормятся живые от мёртвых, да не кормятся мёртвые от живых - связанными руками, в темноте, держа конское ребро, перекрестился. Зубами стал искать мякоть, укусил - жилы. Выплюнул, утёр слёзы. Вот - жри теперь жилы! Вот тебе и карпий в сметане, и булки сдобные, и девка Палашка…Так и издохнешь, и выкуп не нужен…

Взявшись обеими руками за кость, лёжа на земле, утирая слезы, принялся он глодать лошадиные рёбра.

Спали недолго. Ночи в июне короткие и едва рассветало – ногайками хлестнули по спинам, подняли, погнали дальше - старались видно побольше пройти до жары.

Редкие перелески кончились, во все стороны уходила пустая степь. Убежать от верховых никто не пытался – и в полдень, остановившись у маленькой речки, развязали на руках верёвки. Показалось – счастье!

У когда-то белой исподней рубахи Андрей поначалу оторвал рукава, обмотал, охая, кровоточащие ноги, потом также оборвал до колен штанины. Кафтан и мягкие красные сапоги козловой кожи отобрали у него в первый день.

Часа через три опять подняли, повели дальше к югу, в землю неведомую. Но дорогу знали татары хорошо - где найти воду, где встать на ночь. Значит, вели не в первой, по хоженому…

Верховодил тот худой старик в церковной одежде, да с ним ещё какой-то полуголый, мускулистый, не смотря на жару, в рысьей шапке на бритой голове.

На следующий день в самый солнцепёк, когда лежали на земле в забытьи, прискакал верховой - прокричал что-то, плетью показал влево в пустую степь, сделал круг, и пыля исчез.

Тот мускулистый в рысьей шапке, кольцом согнув пальцы, засунул их в рот, свистнул – вставай! Подняли полон нагайками, торопливо. Что-то переменилось - погнали уже быстро, и не на юг, а левее, если по солнцу, то к восходу.

Тот же молодой с чёрными кривыми усами теперь по пять, по семь раз в день слезал с седла, равнодушно рубил упавших. Об бурую засохшую полу халата вытирал саблю. Греха не понимал.

На следующий день к вечеру еле живые благословили редкую тень у протоки. Деревья здесь были всё больше рубленные, а под ними - следы от костров, от недавней ночёвки…

Развязали верёвки. Степь вокруг ровная, открытая – убежать некуда… Поодаль крымцы дремали в сёдлах…

Из полона выбрали пятерых покрепче, дали им топоры - рубить ивы, развести огонь.

Татары сидели рядом, не боялись. Сабли держали на коленях.

Опять забили лошадей, варили конину.

И опять прискакал вестовой, от кого-то неведомого передал приказ – и следующий день стояли на месте, отдыхали или ждали …

Пленники в протоке остужали раны, спасали разбитые ноги. Андрей размотал на онучи и, охая по-бабьи, пучком травы стал промывать стёртые стопы. В мутной воде потянулся красный след. Следующий в веренице мужик, голый по пояс, весь в рыжей шерсти, горстями плескал эту воду на розовое от ожога тело. Другие, вверх и вниз по реке зайдя по колено, омывали сожжёные лица, тела, пили из пригоршней. А река эта текла с покинутой стороны, с зелёного лесного севера.

Андрюша ладонью заслонился от солнца, засыпая смотрел, как у осоки на том берегу кружат стрекозы, ждал когда намоется рыжий, отойдёт чтобы длинна его плена – верёвка с узлом - дала отползти на сухую траву, свернуться колечком, всех их не видеть...

Снилось – он в полном звании сидит у себя в мытной избе. Сам в синем кафтане, в красных мягких сапогах, очиняет ножом перо. Перо гусиное, белое, приятно мягкостью его провести по щеке, по круглой бородке. И тут кто-то на стол кладёт перед ним хлеб, круглый пшеничный хлеб - как обычно, подношение, только что-то мало. Он однако же радуется, сдвигает по столу исписанные листы, перья, а от ковриги отмыкает корочку. И тут замечает – задел он медную чернильницу - пятно потекло по столу, под свитки… А ему и дела нет – вкус горячего хлеба он чувствует во рту, ноздрями втягивает его дух, мягкость приминает пальцами… А кто-то говорит – ты молока-то что ж не нальёшь? Вон, смотри - растекается. Он видит как плывёт пятно, оно вроде чёрное, но почему-то и красное. Он пытается это пятно стереть хлебом, а в руках не хлеб уже… глаза! Да, в руках у него - глаза… Чьи глаза? Они на него смотрят, а пятно растекается по столу… Он поднимается и видит – он босой, ноги обмотаны тряпками…

Разбудило коровье мычанье, топот. Увидел странное: за ивами того берега шло тысяченогое животное. В пыли, повинуясь своей жизни и не понимая гонят куда и зачем, уходило стадо. Приподнявшись смотрел: не одна сотня голов, может и тысяча - да, поживились, лиха-добыча, со многих сёл…

Солнце жгло сухо и равнодушно. Постарался уснуть, задремал – и тут вздрогнул, понял чьи были глаза – того мальчишки. Остановившийся взгляд, в зрачках будто слюда.

Приподнялся. Вправо и влево, раскинувшись на горячем распёке, лежали пленники, ясырь. Какой-то мужик, раскрыв рот и задрав к небу козью бороду, посапывал рядом. Муха ходила по бурой щеке. Кто он? Землепашец, жук навозный, мирный крестьянин? А теперь в полоне, продадут и будет месить глину, лепить кирпичи, или не дай Бог – заморе к тюркам… попасть на галеры: перекупщики сказывали - год, больше не живут. И мужик, будто услышав мысли о своей судьбе, пошевелился, забормотал что-то. Дальше свернувшись, лежал другой – видны были только бледные рёбра. За ним, среди спавших вповалку, стоял какой-то низкий, угрюмый - смотрел на ту сторону и мочился в воду… Андрюша поморщил нос, отвернулся…Ясырь… Почему они здесь? За что мучаются? Воздаяние? А за что? Был ли грех? Или нет справедливости, нет, и они, и он тоже – просто ясырь… Ясырь! Слово короткое, злое - кривой ус того молодца… Эх, как вырваться, как спастись, как вернуться?… А может и не случится уже…здесь упокоюсь…

Вольно скользили стрекозы, за протокой долго оседала пыль, а потом, кивая головами, вышли диковинные звери.

Вот так-так! Чудо!

А видал таких, да, у персидских купцов - верблюды!

Рыжим кривым калачом выгнув шеи, величаво выкидывая ноги, медленно шли они к югу, некоторые тянули арбы с поклажей, у большинства на боках колыхались тюки. Каких только тварей нет на земле… и ведь всех Бог создал… А горбы на спине - чтоб те замотанные усидеть могли? Богата добыча… А не с Тулы ли то добро? Может статься и его богатство в тех узлах уплывает…Значит босяком буду, гультяем… Так и гультяем быть – спастись надо…Может статься и – всё… Слушая скрип телег смотрел Андрюша устало, и мысли текли вяло, отрешённо. Может и разорили Тулу, лиха-беда, может и его осёдлость сожгли… И куда вернёшься? Усадеб цари нам не жаловали, за службу земель не давали, своё только и есть, что сами умыкнули… Было…

Андрюша сидел неподвижно, вытянув ноги, согнувшись, равнодушно глядя как проходящий караван - смирившись, надеясь и не надеясь…

Не было ни злобы уже, ни жадности, только усталость, равнодушие… Может здесь и сдохнуть Господь привёл. Такая, значит, его воля…

Уже темнело когда следом за арбами показались… Андрей пригляделся – бабы, девки! У кого волосы распущены, кто в белом платке - значит, ещё не оскоромили? Видно было плохо – и пыль, и сумерки - но насчитал он триста семнадцать душ, сбился. Иные несли детей… Вспомнил, как говорил кто-то - дорога на том берегу вела правее, в Крым…

Ночью, уже вышла луна и догорали костры у татар, прискакал верховой, сказал что-то - и неожиданно опять разожгли огонь, забили лошадей, наварили три полных казана мяса.

Появился старик в золотых поповских ризах, с ним десяток верховых, а следом привели ещё вереницу, человек семьдесят или сто, а может и поболе. Опять одни мужики – женщин, значит, тоже увели особя.

Развязали верёвки – и как наши вчера, жадно упали они пить воду, потом резали им конское мясо, обдирали рёбра, кормили.

С ночного неба безучастно светили звёзды, свет от костров скользил по тёмной реке.

Стали говорить. Вели полон этот из-под Серпухова, с деревень, с посадов – кто за стены не скрылся, кто безоружным схвачен был на меже, в поле. А десятка три было московских – лица у тех чёрные, иные с обгоревшими волосами, в красных пузырях на коже…

Рассказали они страшное – будто и Москвы нет, и налетела не сотня не тумен – орда.

Орда!

Что в этом слове? Страх трёх веков, вой, крик, смерть – набег, полон, муки.

Говорил парень с почерневшим лицом, худой, одни глаза блестят, в ухе серьга, волосы от виска сгорели.

- На Оке, на самой границе стояли полки - и опричные, и земские, укрывали Москву, значит... Царь Иван с ближними там был – и Малюта, и Милославский, и Годунов, и Басманов…

- Ты слыхал? Или сам видел? – чей-то голос из темноты.

- Там и был… Если ли ещё мясо?

- Только у них спросить…

- С утра-то и крошки не дали…

- Ты в Серпухове был? Цел он?

- А Вязьма?

- Так что было-то? Скажи…

Люди обступили, жадно слушали – усталые, запуганные, едва живые… Ждали надежды, избавления, простой весточки…

- Было что?… Царь Давлет к Оке подошёл, Ока там быстрая… Наш берег крутой, лесистый. Мы у воды стояли, конные сотни, броды караулили. А вниз по Оке, верст пять или семь - там Иван, великий князь… Гулял! Цимбалы играют, мёд-брага рекой…От страха ли, от натуры такой – не знаю…А только Давлет ночью…

Говоривший замолчал. Он смотрел перед собой, будто видел что-то, знал – и это неизвестное жило в нём, тяготило, давило страхом.

- Что?… - неуверенно спросил кто-то.

Парень, словно очнувшись, продолжал:

- Давлет ночью с боку прошёл, через Сенькин брод. Ударил… А наши…

Говоривший опять замолчал, видно было как в полутьме блестели его глаза. Андрюша подался вперёд:

- Ну, а дальше что? Одолели? Бились? Или за стену побежали?

Обгоревший парень повернулся на голос, взглянул удивлённо, даже растерянно, не ответил.

- Что смолк-то, воин? - Андрюша обеими руками почесал небритые щёки и добавил уже насмешливо, зло – Чёсу дали, вояки? Известно… Из-за вас тут пребываю… А? И сказать боишься?

- Я -то? – Обгоревший удивлённо взглянул на Андрюшу и неожиданно улыбнулся – Тут-то мне что бояться - их? – кивнул куда-то в темноту, в сторону стражников.

- Тут? А там? - Андрей старался рассмотреть того парня – Открытое лицо, короткая щетина на впалых щеках - Так что было, вояка? Ты скажи, мы…

- Нечего говорить… Всё.

Окутала, придавила глухая пауза. Где-то в тёмной воде плеснула рыба, небо на востоке из чёрного стало синим, меж звёзд шли облака. Прошла ещё минута. Люди молчали. Ответа на страх и сомненья, какой-нибудь, самой малой надежды, ниточки - они не получили…

- Что всё? – Не понимая спросил уже кто-то другой, не Андрюша.

Обгоревший смотрел вниз, молчал, будто вспоминая, видя прошедшее. Наконец произнёс отстранённо, равнодушно:

- Иван-царь от страха полки наши бросил… И народ весь, и Москву – всё бросил… Убежал, значит…- Страшные слова эти произнёс он просто, негромко. Прошла минута, другая - и тяжёлый шар ожидания неподвижно повис в воздухе - тусклый шар неизвестности, близкой беды…

Люди вокруг молчали, крестились, вдалеке где-то ржала лошадь. Из темноты наконёц кто-то спросил:

- Так где ж полки наши?

- С Оки побежали… Давлет- хан следом. Пришёл – Москва голая… Встали было на Ордынке, только он ближе – бежать… Он и пожёг всё…Всё сгорело.… В Кремле колокола падали, плавились… Народ метался страшно, живые на улицах горели, задыхались…Так-то… Кто убежал – ловили в полон… Полон увели - такого ещё не было …

- А ты почём знаешь-то?

- Там и был, видел…- Повернулся, блеснула в ухе серьга, пузыри на обгоревшем виске.

Андрюша по-утиному нагнул голову, проговорил испуганно:

- А наш Царь-то где?

Незнакомец нехорошо рассмеялся, сплюнул, на почерневшем лице сверкнули белки глаз:

- Иван Васильевич убежал… Так-то… Безвинных пытать - тут он смел, сучий помёт… - Обгорелый распрямился, заговорил с яростью - А в чистом поле, в открытую выйти – такого нет, это он боится… Пёс! Хвост поджал - и в бега. Пёс трусливый и есть… В Александрову Слободу сбежал, а может и дальше куда… Говорили, в Кирилов монастырь…

- Куда-а?…

- На Бело-озеро. За болотами, значит, спрятался… Так что Москвы больше нету...

Разом зашептали молитвы, заговорили, стали креститься.

- Так уж и нету? – Андрюша в полумраке старался разглядеть – правду ли говорит, видел ли сам? Худой, обгоревший, в глазах как у всех – горе, боль, смотрел он куда-то перед собой, будто видел беду, о какой он, Андрей и не ведовал. Покачав головой, будто противясь ужасу, незнакомец прибавил тихо:

- Сгорела Москва, сожгли… Коня привязать не к чему… Один Кремль чёрный стоит…

Вокруг молчали, только мужик рядом спросил доверчиво:

- А что ж будет-то?

- Отче наш, спаси и помилуй! - Кто-то зачастил в темноте – Спаси грешников твоих…

- А ты… Земский, небось, раз кромешных не любишь? – Андрей прищурился - Десятник, небось…

- Сотник… А ты что, сытый-гладкий? Кромешник?

- Государя лаешь? – Андрюша зло хохотнул. - А на дыбу?

Разом все замолчали. Даже здесь, в плену, говорить боялись, молча отходили в ночь.

Повернулся спиной и Андрюша, сделал было шаг, но вдруг, изумлённый догадкой, оглянулся, проговорил растерянно:

- Ты его… псом назвал. - Андрюша подошёл ближе и сказал совсем тихо – Так вернуться, значит – не надеешься? - Пленники вокруг замерли. В тишине ночи слова эти прогремели как каменные ядра – Не надеешься? Не вернёмся мы, да? Раз не боишься…

Тот, что сказался сотником, худой, весь будто прокопчёный – только глаза блестели и белела рубаха, а ликом будто слился с ночью - посмотрел на Андрюшу печально и даже застенчиво, не ответил, отошёл к воде, набрал в пригоршни – луна поплыла кругами. Сделав глоток, воду с ладоней плеснул себе сбоку на лицо, на горелые волосы. Низом рубахи осторожно, чтобы не тронуть горелую кожу, вытер, вернулся. В движениях его была медлительность, спокойствие, какое бывает в повадках не человека - сильного зверя. Показалось - он не умылся, совершил омовение. Люди не отходили, ждали ответа. Обгоревший смотрел вниз или стоял закрыв глаза – было не разглядеть, облако бежало сквозь луну. Взглядом он поискал Андрея, ответил не сразу, да и ответил, казалось, не ему, а своей печали, сомнениям, и сказал будто вопреки им:

- Я – вернусь. Господь пастырь мой… больше ничего не осталось. – Говорил он негромко, словно сберегая себя для поединка со страхом, страхом живого перед бесконечностью зла вокруг. И, помолчав, будто изгоняя свои терзания, прибавил убеждённо - Дыба-не дыба… а я вернусь. Я – вернусь.

Последние слова сказал он пусть не громко – убеждённо. Откуда он, что прошёл, кого потерял и к кому вернётся? О богатстве томится или о душах - Андрей не знал…Таким же связанным привели его сюда, также оборваны были штаны и обмотаны ноги, так же могли рассечь ему голову, убить - но почему один пал духом, а другой… Вот он стоит на земле, рядом… В последних словах его, простых и полных спокойной уверенности, жила ясная и понятная сила, будто знал он то, что Андрею было неизвестно.

«Я – вернусь»… И Андрей, и стоявшие рядом почувствовали не сказанное – он сделает что решил - или умрёт. И он не боится смерти…

Андрюша не ответил. В синем утреннем сумраке отступил за чью-то спину. А что отвечать? Странно - стало отчего спокойнее, и первый раз за всё время мук Андрей почувствовал – он не один.

Татары у костра опять пили свою брагу – бузу, плясали. На рассвете двинулись дальше, но не в Крым, а к востоку. Куда – неизвестно…

К вечеру другого дня – уже садилось солнце, уже собирали камыш под казаны с кониной - привели всё же баб. Душ сто пятьдесят-двести, может чуть поболе…

- Я тебя по голосу признал…Это ты прошлой ночью про Москву-то пытал? А сам - молчок… Что ж так ?

- А что говорить-то…

- Так ты кем был-то? Там, в Туле…- говорили тихо, ночью, лёжа вповалку на берегу. - Заплечных дел, что ли, мастер?

Вокруг спали свои, пленные. Хорошо что лето, и ночи тёплые – спали у реки на сухих камышах.

Алексей расспрашивал того парня, что в веренице шёл теперь перед ним – спокойного, когда-то сытого, ухоженного, старался разглядеть лицо.

- Кем был-то? - в темноте было видно, как тот поднялся, сел - Сейчас даже чудно вспомнить… Деньги воровал, вот кем был.

- Вором что ли? Не похож вроде… повадкой-то…

- Эх, угораздило! Жил хорошо, теперь к поганым в рабство.

- Каким вором-то? На базаре?

- Я вором не сказал. Я сказал – деньги воровал, понял?

- Ну да… понял. Я и спрашиваю – как воровал-то?

- Миром, отстань миром! – сказал зло, отвернулся.

Лежали под синим звёздным небом, молчали, потом тот, Андрей, спросил:

- А ты с серьгой-то, что - и впрямь сотник?

- Да, был…

- Сними серьгу – зарубят. Золотая пади?

- Не могу, вросла…

- Вояки! – Андрей в темноте повернулся, зло засопел - Из-за вас всё! Побили, вас, значит…

- Вроде того…Предали – сам знаешь кто. – Опять замолчали – Так ты это…как воровал-то?

- Что?

- Что- что… Деньги небось…

- Сказал – миром отстань! Моё дело!

Молчали долго.

- Так ты не говоришь, не отвечаешь… Получается – надеешься ещё? Убежим, мол, да? К своим убежим? Молодец, паря! А я подумал ты – так, тюля… Тебя как зовут-то?

- Андрей. А тебя?

- Алексей.- В темноте пожали руки. – Не обиделся?

- Да ладно… Не смеши. А думка-то есть, есть…

Вдалеке у костра сидели татары – с русскими девками, поили их чалом, кумысом, жарили мясо.

Что ещё там творили – лучше было не смотреть, не слушать. И прошлой ночью так же… Ночью кричал кто-то, другие смеялись. А утром, когда поднялись, шли у того места, у костра – увидели.

Были ещё ранние сумерки, ещё и солнце не взошло…

На песке лежала девка, голая. Без головы. Всадники маячили далеко впереди, в сёдлах…

Степь только и просыпалась… « Дикое поле»…

Прошли ещё один бесконечный день.

К вечеру показалась вдали какая-то полоса – уступ, или обрыв. Когда подошли к краю, внизу под глиняной кручей увидели широкую реку, серебряной полосой вправо и влево уходящую в знойное марево, а прямо, за рекой – такую же пустую ровную степь.

- Дон – сказал кто-то.

- Дон не тут – Андрей, что воровал деньги, сказал солидно, обстоятельно

- А что ж? Тут больше и рек нету. - На обожжённом лице Алексей почесал красный, в слезающей кожице нос. - Дон…

- Нет – Пухлой ладонью заслоняясь от солнца, Андрей смотрел на реку - Для Дона широк больно...

- А может и не Дон… - Алексей спорить не стал - Я в такую даль не забредал ещё…

Берегом двинулись дальше, к восходу… Ни людей, ни сёл, ни дорог. Земля лежала сухая, нетронутая… Сбоку, из степи шла ещё вереница пленных – но тех увели вперёд, и тоже не в Крым, а вдоль реки, куда-то к восходу.

Днём, в самую жару, когда верховые, казалось, заснули в сёдлах, какой-то парень вдруг побежал в степь, в сторону реки – надеялся добежать до обрыва, скатиться вниз, в плавни… Татары гикнули, кинулись следом, привели на аркане. Не убили, отстегали кнутом только – когда по спине потекла кровь, оставили.

Звенели жаворонки, ветер гнул ковыли…

Ещё через день пути увидели юрты в степи, отары, всадников вдали.

К старику в золотых поповских одеждах подъехал верховой - с двумя колчанами, с саадаком с двумя луками. Спросил что-то.

- Сколько человек привёл, спрашивает – Андрей говорил тихо, посматривая незаметно, из-подлобья. – Похоже – десятник…

- А ты по-татарски знаешь?

- Знаю… Мало привёл говорит, плохо ему будет.

Верховой показал кнутом в даль, сказал что-то – и ускакал.

- Что сказал? – Алексей смотрел, как всадник, пыля, огибал шедшую навстречу отару.

- Да ничего … Сказал там ночевать будем.

Прошли мимо юрт – женщины с закрытыми лицами смотрели равнодушно, рядом по пыльной земле ходили голые дети, тоже смотрели молча.

Сзади догнала конная сотня, на рысях прошла мимо – всадники в одинаковых синих кафтанах, со шлемами у сёдел.

- На татар не похожи. - Алексей смотрел из-под руки - Кому тут ещё быть? Поляки? Далеко больно… И с бунчуком…

- Нет, поляки в броне, с крыльями сзади, чтоб арканом не взять…

Справа о степи опять кто-то пылил. Остановились, смотрели – так же на рысях прошла вторая сотня, за ней, по пять в ряд - третья… Тысяча, вторая… Чёрные и рыжие конские хвосты бунчуков, бритые, но с усами смуглые лица… От копыт мелко дрожала земля, пыль поднималась вверх, плотной стеной уходила в степь.

Две тысячи прошло в сторону Волги – не поляки, не татары…

- Ногайцы может? – Андрей смотрел вслед.

- Откуда… У них и кафтана –то целого нет… А эти – видал, ядрёные все, и обличьем схожи…

- Может литовцы…

- Нет, у тех русских половина. А наши-то рожи за версту узнаешь – Алексей засмеялся.

- Да ты сам как ногаец, вон – весь чёрный стал, только серьга блестит.

Андрей, от природы пухлый, веснушчатый, смотрел на коричневое лицо Алексея, на его непослушные жёлтые волосы – Ты раньше бороду-то броил?

- Броил. У нас все так, и полковник, и тёмник – и голову, и бороду. Одни усы оставляли.

- Рус, айда! Айда! – верховой в полосатом рваном чапане проезжал шагом, поднимал полон.

Пошли вслед оседающей пыли, благо ветром сносило её вправо, в сторону Крыма.

Жаворонок играл в синеве неба, на редкой иссохшей траве паслись верблюды, овцы.

Когда шли мимо отары, старик-чабан снял овчинную шапку – белый лоб и коричневое лицо с бородой, русское лицо. Опершись на палку, смотрел, бормотал что-то…

- Ты русский? – крикнул Алексей.

Чабан вслед что-то шипел – наверное был отрезан язык, торопливо стал крестить пленных.

Ещё засветло повернули к реке, здесь ночевали.

Тот парень, что сёк головы, привёз через седло барана, спешился. Молча снял барана, держал за ноги.

- Эй ты, лентяй, иди сюда! – старик крикнул парню в полосатом чапане. – Возьми миску…

Старик в рясе попробовал нож. Парень двумя руками подставил под шею глиняную тарелку. Старик ловко перерезал барану горло, подождал когда глиняная миска налилась до краёв. Худыми чёрными руками осторожно взял расписанную синими цветами миску, стараясь не разлить, медленно стал пить. В разрезе золотых парчовых риз видно было как кадык ходит под смуглой кожей.

- Во-о…– старик улыбался, ладонью вытер рот. - Опять как молодой буду!

Тут же содрали с барана шкуру. Мускулистый, бритоголовый развязал кожаный мешок, крупную соль пригоршней бросил на овчину, стал растирать пока не выступил сок - тузлук. Подъехали ещё трое, рубили мясо, на вертеле стали жарить.

Пили бузу, ели, плясали у костра. Раздели русских девок, поили бузой, тоже велели плясать.

Пленных в ту ночь не кормили, рук не развязали.

- Похоже пришли, похоже здесь будем. – Опять лежали у реки. Андрей грыз соломинку, смотрел на костёр и людей вдали. – Завтра другим сдадут, потому и не кормили…

- А ты откуда по-татарски -то знаешь?

- Говорил с ними много, потому и знаю…

- Это когда деньги воровал? – Алексей засмеялся.- Кем же ты был-то?

Молчишь, думаешь – убежим-де, а я на тебя донесу, да? И попал ты на пытки да муки. Так? Нет , я не донесу, не моё это, за спиной шептать. Да и как убежать тут… - помолчали - Откройся уж, вторую неделю вместе идём…

- Откройся… Да нечего открываться… Мытарем был…

- Что, мзду собирал?

- Ну да, на государевой службе. А где ж ещё денег намоешь? Не с саблей же спать в обнимку, как ты, вояка… Что ты навоюешь?

- Это да…

- В мытной избе сидел, в Туле. Раньше татары стада пригоняли – овец, быков… А соболей покупали, и ружья наши, тульские, само-собой…

- И всё через тебя шло?

- А как же! Не один я, конечно, но – хорошо!

- И как, разжился?

- Да сейчас поменьше стало… Дед мне говорил – раньше они гурты пригоняли знаешь какие - по тысяче голов… А сейчас изленилась орда , всё больше грабежом живёт…

- А ты мытарем, значит… Мзду собирал?

- Ага… Хорошо было… И бакшиш шёл, и сыт-пьян во все дни…

- Во как, на государевой-то таможне…

- А ты думал…Там и по-ихнему говорить сподобился, чуть не женили меня даже, в орду звали…

- Женили? – Алексей рассмеялся.

- Да почти… Но одно скажу – верить им нельзя… Клясться будут, братом называть – значит ещё больше обманут! Уж я – то знаю…

- А наши? Да наши также!

- Нет, у нас не так…

- Да ладно! Ты что, маленький что ли…

- Нет, у нас не так - у нас хуже… - Засмеялся - Продадут, свои же и продадут…

- Во-во…

Помолчали.

- Так женили они тебя?

- Нет ещё, не успел…- Андрей отвечал грустно

- А ты её видел? Красивая?

- И не видел… Ехать надо было…

- Татарки-то, знаешь, красавицы бывают…Я в Касимове раз был, у свояка …

- Что за Касимов?

- Там орда стоит, на государевой службе… А у меня свояк там, тоже сотник, я у него на свадьбе был, коня ему подарил…

- Ты? Коня?

- А что ж? Это тут я голый, а было время…

– А ты сам-то? Женатый?

- И жена есть, и вторая дочь родилась - Алексей отвернулся - В Москве остались.

- Живы?

- Кто ж знает…

- Смотри!

Двое вели в сторону девку, голую, видно пьяную. Один обнимал её, держал крепко, второй шёл следом.

Отошли от костра, встали у самой воды. Тот, который вёл, спустил штаны, поставил девку перед собой, нагнул…

Второй стоял за спиной, в тени, потом тихо вынул саблю…

Девка была зрелая, ушлая – застонала сразу. Задышали часто… Когда первый стал уже клокотать – второй вышел вперёд, стоя за спиной, примерился.

Подождал ещё, выбрал время, то самоё время - девка изогнулась, застонала… Тогда саблю он взял двумя руками, взмахнул…

Она не вскрикнула. Голова упала в мелкую воду. Первый всё еще держал её за бёдра, голую, согнувшуюся, ещё двигался в ней…

Отпустил, дышал тяжело… Второй об полу чапана вытирал малую кровь.

Пошли к костру. Что-то говорили, засмеялись.

Впереди, в горячем мареве, казалось двигалось, гудело что-то. Туда прошли десятка два верблюдов. Каждый был впряжён в арбу на больших деревянных колёсах, глухих, без спиц. Погонщики с замотанными от пыли лицами, мотаясь, сидели между горбов. Арбы были пустые, скрипели.

Юрты стояли здесь часто, а дальше, откуда нёсся этот неясный гул, виднелись какие-то постройки под камышовыми крышами, сновали люди, в ряд стояли десятки казанов над дымящими кострами, бряцал как в кузне металл.

- Никак город здесь строят, или ещё что…

- Да… отсюда убежать трудно будет.

Подвели к большой юрте с бунчуком у входа, скорее даже шатру. У шитой занавеси стояли стражники в круглых высоких шапках, бритоголовые, но с длинными усами.

Старик в церковной одежде объезжал вдоль рядов пленных, показывал их какому-то начальнику - тот был в синем кафтане с длинным рядом пуговиц, с красном бархатным поясом. Кивал головой, на пленных смотрел устало.

Девок увели куда-то, а из юрты вышел толстый человек и с ним подросток в светлой рубахе, штанах пузырями. Следом из юрты появился, должно быть, главный – в дорогом атласном халате, в перстнях. Стражники вынесли ему кресло, встали за спиной.

Всадник и чёрный старик подъехали, спешились. Старик в церковной одежде подошёл, согнувшись, поцеловал главному руку, встал не разгибаясь…

- Сардар какой-то… - Андрей говорил тихо.

- Сардар?

- Этот молодой, с красным кушаком, сейчас деду сказал - иди к сардару, сам объясняй…

- Так это турки! – Алексей смотрел во все глаза – Откуда они тут? Турция-то - за морем…

Толстяк развернул свиток на спине подростка, как на столе и приготовился записывать, что сардар скажет.

- Сколько ты получил, говорит. – Тысячу триста человек. Потом ещё семьсот двадцать. – А сколько привёл? – Тысячу четыреста пять…

Сардар косо посмотрел на старика, рукой в перстнях стал гладить красную, крашенную хной бороду. Прищурился, лениво сказал что-то деду, покосился глазами - тот согнулся, залепетал.

- Что говорит-то, что?

- Спрашивает – сколько он по дороге продал? Клянётся что нет, божится …

Сардар замолчал, смотрел в сторону, гладил бороду.

- Ещё раз так приведёшь, говорит, - на кол посажу…

- Во как! Строго у них.

- Не пойму я, Алексей, что им делать-то тут, в Диком поле? Туркам-то…

- Откуда ж я знаю. А только крымский хан султану слуга.

- Слушай… Девок, спрашивает, привёл? Сколько целок привёл? Дорогой от своих берёг? - Да, говорит, привёл… Божится… Во, сука!

Чёрный старик стоял согнувшись, прижав руки к груди. Сардар поднял круглую голову, посмотрел на жаркое солнце, вздохнул. Потом достал платок, вытер бритый затылок, лоб. Пальцем подозвал толстяка в шароварах, спросил что-то – тот подал книгу, по ней вместе стали считать.

Из шатра вышел мальчишка в расшитой куртке без рукавов, поклоняясь, что-то сказал сардару. Тот кивнув в ответ, поднялся из кресел, подозвал верхового – всадник выслушал, приложил руку к груди.

Не посмотрев на пленных, не взглянув на согнувшегося чёрного деда, сардар ушёл в юрту, стражники унесли кресло.

- Обедать позвали - баранина, говорит, готова… В тень пошёл…

Тот верховой в красном кушаке – потом узнали, князь Урусов, - проехал вдоль пленных, остановился, громко сказал по-русски:

- Слушайте все! Теперь вы служите великому падишаху, да хранит его Аллах! Вы все – теперь рабы падишаха Селима, султана Блистательной Порты. Вы будете рыть канал. Итиль мы соединим с Доном. Кормить будут хорошо, обижать никто не будет. Падишах защитник всех слабых, он справедлив! До осени надо прорыть канал – от Итиля до Дона… Пророете до осени - получите волю и по пятьдесят акче денег… Кто убежит – поймаем, посадим на кол. Всё. - Он показал нагайкой, тронул шагом – Туда!

- А Итиль значит Волга… - перевёл мытарь.

- А Дон значит Дон – ответил сотник.

Тысячи людей рыли в степи канал – бросали землю с уступа на уступ, сыпали в ивовые корзины, на плечах и волоком поднимали вверх. Когда встречались камни – тянули их верёвками, вывозили со дна арбами. Нагнали много - и с русских украин, и с польских украин, и валахов, и цыган, и своих турок, и солдат турецких…

Короткие жаркие ночи спали вповалку под камышовыми крышами, есть давали один суп – накидают в казан и крупы, и пшена, и кукурузы, томят на говяжьем, а чаще на конском взваре. За мясо дрались, ленивые от жары турки разнимали плетьми.

Кончился июль, прошёл август… Мёрли много, закапывали здесь же, в дно канала, и к смраду уже привыкли… Бежать пытались часто, но в открытой степи убежать было некуда, и утром прилюдно казнили. Если кого зарубят – это считалось счастье. Чаще сажали на кол, и на краю канала, и на виду у всех связанный человек в муках и крике день, а то и два умирал.

А дело продвигалось медленно, рабов не хватало…

Раз в неделю на белом арабском коне приезжал со свитой главный сараскер из Азова – Касим-паша. Конь мотал головой, звенела отделанная золотом сбруя. Сераскер, худой и кривоносый, в дорогом шёлковом чапане, нахохлившись сидел в седле, смотрел как длинноусые инженеры из янычар меряют ров, считают… Сараскер слушал доклады, нетерпеливо перебирал прозрачные чётки – поблескивали прозрачные каменья, - поджав губы молчал. Видно было – недоволен, сам боялся попасть на кол.

Стали проверять что сделано за неделю, инженеры тянули верёвку с берега на берег, с аршинами спускались в ров. Андрей услыхал, как меж собой они говорили – Падишах, вишь, воевал с Ираном, и был ему сон…

Андрей тащил корзину с землёй и вроде как споткнулся, опрокинул - пригоршнями стал собирать сухую земля, спиной прислушался. Другой турок, что верёвкой с узлами мерил глубину, отвечал, не расслышав:

- Что? Сон?

- Да, сон - через Дон, через Волгу провёл он в Каспий флот – и персам настал кирдык…

- Эй рус, иди сюда! – это раздалось совсем рядом. Мимо пленные по склону тащили вверх корзины с землёй, но Андрей и не поднимая головы, спиной почувствовал - говорят ему. Ответить было нельзя – догадались бы что понимает тюркскую речь…Тут кто-то пнул ногой в бок – сверху маленький усатый турок показал рукой – туда.

Андрей подвинулся на шаг, и турок с полосатой линейкой подошёл, примерился, показал – согнись. Потом ногу в рыжем сапоге поставил Андрею на спину, попробовал – крепко ли, и уже двумя ногами влез как на камень, на колоду, на бессловесного раба.

Андрей стерпел унижение, обиду: понял – меряют. Маленький турок топтался на спине, стараясь длинную доску линейки держать ровно. Андрей растопырил руки, лбом упёрся в сухой откос, а турок, шатаясь, искал равновесия, потом поднял свой полосатый аршин до натянутой с края на край верёвки.

- Эки! – он спрыгнул на землю, не оглянувшись пошёл - Сон? - крикнул тем двоим, стоявшим на берегу канала - Только корабль тут не пройдёт! Углублять надо ещё на сажень, а то и больше.

Второй турок пересчитал узлы на верёвке, тоже кивнул – Это ещё неделю!

Утром погнали всех назад, стали углублять…

В августе прошёл тёплый ливень, вода стояла стеной, молнии били в землю, но все радовались, отмывались… На другой день, когда земля подсохла, погнали на работу - и тут увидели что полберега сползло в ров…

В сентябре пошёл мелкий дождь - лошади и верблюды вязли в мягкой жиже, босые люди с корзинами скользили по стенкам канала.

Захолодало, болели и мёрли много…По-прежнему рыли ямы на дне канала, легко присыпали.

Неожиданно прошёл слух - наши от Астрахани турок отбили, и Каспий, значит, закрыт…

И в один день всё кончилось…

Утром как-то не погнали на канал, неожиданно стали кормить.

Было зябко, налетал порывами ветер с песком, по небу летели перья облаков.

Поставили всех рядами, долго считали, потом связали по сотням, ничего не сказав, повели…

Как тогда, весной, длинными вереницами вели от Москвы, теперь также шли краем широкого выкопанного рва. Глубокий рубец тянулся через тело земли, через пустую степь - уже не нужный никому, бессмысленный труд многих месяцев, тысяч людей…

Повели левее, к низовьям Дона. Опять по степи валялись кости, расклёванные тела. А когда у Переволок вышли к Дону, увидели странное – вдали из воды торчал сухой лес. Подошли и первый раз увидели корабли. Незнакомые лесному русскому человеку, галеры и многопалубные фрегаты стояли на медленной ширине реки. К мачте главного турецкого корабля, высоко в небе, привязан был иссохший на солнце ещё живой человек - русский посол боярин Семён Мальцев… Привязали его высоко, чтобы мог увидеть мощь, славу и победу турецкого оружия… Но умирал человек этот зря: победы никакой не было – от Астрахани и взвправду турок отбили, а до Волги канал прорыть не смогли – потому как не знали турки немецкого слова «шлюз»…

Бесполезными стояли в излучине Дона тяжёлые фрегаты, ветер едва поднимал красный с полумесяцем и звездой флаг на корме. Где-то заиграл рожок. Чуть заметно покачивались в безветрии длинные как осетрины галеры. Вёсла были втянуты внутрь и гребцов не видно – прикованные к цепи, спали на своих скамьях – счастливые! Босыми ногами в трещинах им не идти невесть куда…

Повели вдоль Дона, и по берегу потянулись разорённые казачьи городки – сожжённые мазанки, заваленные мёртвыми телами колодцы…

А вели всё дальше, на красный заход солнца. Значит – не избежать, всё-таки в Крым, в ханское рабство.)

( Спать на земле стало холодно, все сами торопились пройти серую степь да Гнилое море с левой руки…

В Бахчисарай, Бахчисарай, столицу Крыма! Говорили - там ручьи с гор, там ключевая вода…

Чаще лежали кости по степи, чаще встречались толпы пленников, и было их столько, что верёвок, видно, не хватало – и гнали как отары, как табуны … Шли семьями, маленьких детей несли на руках. Говорили – гонят всех в Крым, а там – там продавать будут, кого куда …

Толпы людей собирались на узком перешейке между Гнилым морем Сивашем и морем Чёрным. Перекоп - называлось мёртвое место.

От одного моря до другого ещё во времена Помпея вырыт был сарматами или скифами ров. Вдоль этого рва построили теперь турки длинную каменную стену, а ближе к Сивашу – ещё и крепость с воротами Ор-Капу.

Ферах-Кермен, или Город радости – так теперь назвали турки старый Перекоп. И перед воротами этого города, и перед стеной на сухой земле сидели и лежали пленники. А хозяева их – татарские мурзы и лихие сотники, саблей и набегом пившие сок украинских сёл и литовских лесных хуторов, в пыльных чапанах ходили здесь же, расхваливая свой товар перекупщикам, споря друг с другом. А каждый день сидения был чёрным убытком – надо пленных кормить, и мёрли они на голой земле. И хозяева их по несколько раз в день ездили вдоль рва к воротам Ор-Капу - проверить свою очередь на вход Ферах-Кермен, Город радости …

Уже по-осеннему красными стали листья винограда у стены глиняной казармы, но днём всё ещё было жарко. Отяжелевший, с отекшим от бузы и духоты лицом, сидел турок-комендант - ор-ага - в прохладном каменном доме, смотрел как за окном сохнут на верёвках белые исподние рубахи его солдат-янычар. Это лето было удачным, ещё так год-два, и можно будет уйти со службы, купить прохладную двухэтажную ялы на зелёном берегу Босфора, двоих или троих жён… И открыть свою лавку, давать деньги в рост, и спокойно жить, глядя на медленный Босфор… Босфор! Прохладный даже в жару, медленный, среди зелёных гор в кипарисах… Благословенный, благословенный Константинополь, лучшее место на земле!

Ор-ага прикрывал красные глаза, пил холодный чай, обмахивался платком, ладонью вытирал пот с красного в складках затылка.

Черноусый солдат-писарь, тоже янычар, масляным намётанным глазом окинув очередного просителя, из толпы заводил всегда по одному - отодвинув истёртый ковёр-занавесь, открывал дверь, впускал просителя, прикрывал всегда мягко, тихо – на сей раз за ногайским сотником…

А через краткое время пропылённый, пахнущий конским молоком и потом, обрадованный крепкий ногаец, получив бумагу, где сверху красовалась тугра султана, выходил на солнечную пыль улицы, в тени у длинной коновязи торопливо забирал лошадь, и стегнув, нёсся навстречу толпе за ворота Ор-Капу. Там, в степи, ещё издали кричал он своим людям поднимать рабов - пока не село солнце и не закрыли ворота вести их в Крым.

А из степи сотнями троп с разных сторон приводили новых…

К воротам Ор-Капу…

Со скифских курганов свезены были веками стоявшие в степи каменные бабы, вставлены в стену башни – но странно поставлены – в ряд, и вверх ногами…

Что могло ждать за этой стеной?

Над чёрной дырой ворот сидел задумчивый филин, нет, не филин, сова – вырезанная в камне давным-давно, ещё генуэзцами - равнодушная, не живая.

Каменные глаза смотрели, как каждый год из жаркой степи ведут русских и польских пленных – ясырь. По три тысячи, по десять, по пятьдесят…

Первый рынок рабов был здесь же, прямо перед воротами – здесь перекупщики покупали облызно, оптом. Сытые маслянистые турки и ленивые арабы, перебирая чётки, слушали, как запылённый жилистый сотник торопливо расхваливал свой товар - кнутовищем показывая на рязанских или тульских мужиков, кнутовищем задирая юбки их дочерей. Пленных пригнали в этом году много, и цены упали. Перекупщики были довольны, слушали в пол-уха, не забывая, однако, для гаремов Стамбула и Каира быстро выбирать красивых мальчиков, совсем юных девушек. Старались отобрать и крепких мужчин – гребцами на султанские галеры.

И здесь молчаливые до того, измученные пленники открывали, наконец, уста – для крика, плача, прощанья…

Худой морщинистый старик-караим, меняла, за столом с весами всю жизнь просидевший в тени у ворот Крыма, годами смотрел на пленных. На тонких дамасских весах взвешивал он золотые монеты, серьги, перстни, кресты и кольца. Спешившись, из поясов, из притороченных к сёдлам мешков их высыпали на стол торопливые пропылённые всадники.

- Опять с пальцами принёс? Сколько раз говорил! Мне одни кольца нужны! - ругался он на смуглого степняка - плосколицего, в рысьей шапке.

- Некогда было… Поляки погоню послали. Да я и забыл… Вон, не воняют, высохли уже – скаля белые зубы, весело отвечал тот и сухой скрюченный палец с кольцом поднёс было к носу менялы - старик отшатнулся.

- Фу! Сам вынимай Мне такие не надо!

- К третьей лошади привязал - и забыл!

- И не здесь потроши – за стену иди! Иди отсюда!

Кольца и цепи старик менял на золотые венецианские цехины, а цехины или имперские талеры на турецкие акче. А турецкие акче и русские рубли опять на цехины или лиры. В тонких морщинистых пальцах любил он держать тяжёлые талеры, чувствовать холод серебра, согревать его старческой рукой, рассматривать гордые профили врагов-императоров… А на проходящих мимо рабов смотрел он равнодушно, изредка лишь прикидывая цену крепкого мужика или понравившегося ребёнка, советовался с сидевшим рядом учётчиком. Делал он это не чтобы купить, а только чтоб не потерять сноровку, не забывать какие в этом месяце цены. За долгие годы видел он много пленных, и уже не трогало его когда порознь продавали семьи, уводили в разные стороны матерей и детей, но всё то лето 1571 года вели русских, так много русских, что удивился и он:

- А остались ли ещё люди в той стороне?

Татарин -учётчик, такой же сморщенный сухой старик, годами считавший пленных, оглянулся, посмотрел на менялу выцветшими глазами, встретился с ним взглядом, но не ответил.

Не ответил не потому что не уважал менялу-караима - наоборот. В холодные зимние вечера часто играли два старика в шир-беш, маленькими глотками пили горячий сладкий кофе, молчали. И до сих пор жива была красавица-полька, в молодости ещё, лет сорок назад, подаренная менялой в гарем ханского учётчика.

Не ответил он потому, что занят был сейчас своей работой - после каждой сотни пленников, прошедших в ворота, проводил он чёрным пером короткую линию в учётной книге, и боялся сбиться…

Сбиться было никак нельзя – с другой стороны ворот сидел рядом с помощником такой же учётчик, один из нескольких, присланных из Стамбула, приставленных к этим воротам самим падишахом. И молчаливый этот турок следил и за главным доходом Крыма, следил и за тем, чтобы десятая часть ясыря шла в Стамбул…

Обмокнув перо в маленькую бронзовую чернильницу, и оглянувшись на менялу, старик-учётчик чуть было не уронил каплю на страницу своей молчаливой книги. Осторожно вытерев перо о край чернильницы, потом попробовав его ногтем, провёл он нетвёрдой стариковской рукой очередную линию.

Ни стихов, написанных дивной арабской вязью, ни ярких миниатюр с битвами или охотами не было в той книге. Не были в ней записаны ни указы крымского хана, ни его господина, самого султана, ни священные суры Корана.

За медными застёжками и кожаным переплётом были там только числа месяца и дни, а потом следовали ряды коротких вертикальных линий – иногда чуть кривые, иногда бледные из-за разведённых чернил – и ничего больше.

Просто ряды вертикальных линий.

Ни имён, ни званий – это было не важно…Сто человек – одна полоска. Страницы вертикальных линий. Сейчас шла страница сто пятьдесят третья. А за этот год такая книга была вторая…

И многие люди, почти все, входя в лиловую тень от ворот, оглядывались на степь позади, на солнце - прощались. Назад через эти ворота, в свою прежнюю жизнь, в свои дома и семьи, не пройдут они никогда.

Ни-ког-да…

В сумраке ворот блестели под ногами отполированные камни – только русских провели здесь больше четырёх миллионов, а сколько прошло украинских, польских, казачьих босых ног?

Но за воротами, за крепостью, удивляла будничная жизнь – кривые улицы, маленькая слабая старуха, несущая арбуз, спящая у калитки собака, а дальше - бани, мечеть, базар, играющие в свайку дети…

Закатное солнце уже коснулось горизонт Чёрного моря и на площадку ворот Ор-Капу поднялся Менгли, караульный сотник - снять бунчук с чёрным конским хвостом – и внизу должны были закрыть ворота Крыма.

Щурясь, посмотрел Менгли на пылающее солнце – казалось края его шевелятся, потом на чёрный табор рабов внизу. Кое-где пленники разжигали огонь и караульные уже сидели у казанов. Менгли взялся двумя руками за древко, с силой выдернул обитый железом высокий бунчук из каменного гнезда, крикнул – «Яры!» – и внизу заскрипели цепи ворот.

Но справа, со стороны Сиваша вдоль стены и рва подходила последняя вереница пленных, и всадник в синем турецком кафтане махнул страже рукой – подождать.

- Стой! Не закрывай! Ещё эти! - крикнул всадник.

Мускулистой, но в кольцах рукой, Менгли облокотился на тёплые зубцы башни, наклонился, крикнул вниз:

- Всё! Завтра.

- Открывай!

- Всё. Ферах-Кермен закрыт. Завтра!

- Открывай! Это рабы падишаха!

Ещё мальчишкой видел Менгли, как с горы Аккая, у Бахчисарая, турки скидывали вниз татар, кто отказался идти в набег. Полторы тысячи янычар и сейчас стояло в Ор-Капу…

Менгли распрямился, наморщив крутой бычий лоб посмотрел на солнце, покрутил кривой ус.

Да, янычары были тут – Менгли оглянулся, посмотрел на черепичные крыши с другой стороны - вон сушатся их рубахи, дымит казан с пловом… Янычары были тут… Но падишах далеко, за морем, а хан рядом, в Бахчисарае –хранит его Аллах… И приказать за ослушание посадить на кол может так же легко, как …

Менгли мысленно не договорил, ещё раз посмотрел на солнце, сплюнул и опять выглянул между зубцов башни.

- Солнце село – ворота закрыты. Закон! Завтра войдёте. Вон – степь большая, места много…

В веренице в несколько сот рабов, держась друг за друга, вдоль пересохшего рва подошли и они - пленный сотник с серьгой, Алексей, и когда-то сытый и гладкий мытарь из Тулы, Андрей. Шли рядом. Русоволосый сухой Алексей от солнца стал почти чёрным – и лицом, и спиной: рубаху свою давно отдал он мытарю замотать ступни опухших ног.

Со свежими и старыми рубцами от кнутов подходили к стенам Перекопа коричневые иссохшие люди, как бестелесные тени валились на сухую землю, сразу засыпали.

И скоро над мучившими и убивавшими друг друга людьми, над спавшими на земле и в своих домах, над степью и морем, незаметно распустил вечер свой фиолетовый шатёр, потом раскинул синюю пелену сумерек, и собака завыла где-то во дворах за башней. Скоро замолчала и она, и в тишине металлическим блеском звёзды засияли на быстро потемневшем небе.

Голубым утром, когда солнце первой искрой показалось за Сивашем, чёрный с серебром бунчук опять появился над Ор-Капу. Заскрипев, опустился деревянный мост, и четыре стражника медленно отвели сначала одну, потом и другую створку ворот.

Тот всадник, что привёл с канала рабов - князь Урусов, осунувшийся, небритый, с запавшими глазами - скверно ругаясь, торопил нукеров поднимать спавших.

Алексей проснулся первым, помог встать Андрею – тот, охая и едва переступая опухшими ногами, поднялся с трудом. Из огромного того полона, что тысячами троп привели на канал в излучину Дона, не осталось теперь и трети…

Прошли по деревянному мосту - внизу репьи и полынь сохли во рву, сова над воротами топорщила каменные перья и клюв, а выше, между зубцами башни виднелись железные шлемы стражников.

Крымское ханство…

Проходя утренний сумрак ворот, Алексей оглянулся – солнечная степь позади, Дикое поле... Не убежал там – из Крыма и подавно…

Прошла надежда!

А за воротами, радуясь утренней прохладе, меняла раскрыл уже как паука свой лёгкий раскладной стол, ставил тонкие дамасские весы и, бормоча молитвы, раскладывал маленькие гирьки.

Рядом, ближе к воротам, подложив для тепла овчину под зад, отпив молока из глиняного стакана, старик-учётчик провёл в своей книге уже первую линию. Турок, сидевший с той стороны ворот, вёл свой учёт и свою книгу…

- Сабаних хайр олсун! – вежливо, как обычно, крикнул старик турку, и турок, как обычно не ответил: ему запрещено было здесь разговаривать.

Через крепость Ор-Капу, через Перекоп, пыльной дорогой опять повели по степи.

Стали появляться деревья - узкие тополя, раскидистые тутовники у дороги. В полдень среди сухих красных листьев собирали упавшие ягоды – от сока чёрно-красным окрасились губы. Потянулись бахчи вдоль дороги, потом за плетнями огород, сады. Глинобитные сакли стояли в тени деревьев, голые дети, лепеча по-своему, играли с кошкой, а в вышине, над серыми мазанками, аисты сидели на огромном буке. Чаще отары белели на склонах, чаще встречались арбы на дороге - старики-погонщики длинными прутами погоняли светло-жёлтых быков, равнодушно смотрели на пленных.

А ещё через три дня пути, вечером, когда небо уже темнело, в узкой долине средь голубых гор показался Бахчи - Сарай.)

(Солнечным утром проснулись они от пения муэдзина.

Алексей открыл глаза: чья-то исполосованная спина… рядом чёрные пятки… дальше, правее – нестриженные пегие космы волос … узел с поклажей… разбитая глиняная миска… опять замотанные тряпками ноги… Алексей поднял голову - сотни людей спали на земле между двумя высокими белёными стенами.

За стеной виднелись верхушки кипарисов, платаны с нежной корой. Горлица, таинственный египетский голубь, невидимкой курлыкал в кроне.

Алексей повернулся – его друг мытарь, согнувшись, лежал на рваной циновке, а дальше, за несколькими спящими, спиной прислоняясь к стене, какой-то человек сидел, закрыв ладонями лицо. Алексей вспомнил, что и вечером, в сумерках, когда засыпал, уже видел его – тот сидел всё так же.

Светлое небо было безоблачным, и солнце играло в верхушках деревьев.

- Айда, айда – верховой ехал между спавшими, помахивал в воздухе нагайкой. Так было каждое утро. – Айда, рус… Айда!

Здесь были только мужчины, те, что пришли с рытья канала. Начали подниматься, здесь же у стены справляли малую надобность.

Пригревало осеннее солнце, в прозрачном воздухе летели паутинки. Здоровый тульский мужик, Савелий, что обычно шёл первым в их сотне, растянул длинную верёвку. Подъехали двое верховых, встали рядом.

- Ну, православные, айда в ярмо…- Савелий вздохнул - Айда, айда… Храни Господь!

Два мужика стали по очереди вязать руки всей сотне, верховые равнодушно следили.

Горлицы пели в кронах, один татарин рассказывал что-то другому, тот посмеивался, кивал.

- А ты что сидишь? Эй! – Савелий крикнул тому мужику, что сидел у стены закрыв руками лицо.

– Ну-ка, поди пни его! - послал он одного из помощников.

- Он и вчера так сидел, я видел – тихо сказал Андрей - Как пригнали – сел и молчок!

Мужик подошёл к сидевшему, тронул за плечо. Тот не шевелился. Тогда он дотронулся до его руки и - отдёрнул свою, перекрестился.

- Холодный уже.

Со связанными руками, с верёвками стали креститься.

- Рубаху б с него снять …- Вздохнул кто-то. – Пропадёт даром …

Кто был этот человек, как его звали, откуда он – из Рязани, Москвы или Тулы – неизвестно. Был ли он одинок, или была семья, и где она, как пришёл он сюда, как умер в крымском плену – этого уже не узнает никто.

А в ворота в дальнем углу двора въехала полусотня, и на рыжем атласном жеребце был тот, кто вёл их с канала – князь Урусов.

Похудевший, с запавшими карими глазами, в свежем синем кафтане с частыми пуговицами, в красном парчовом поясе, медленно ехал он по двору, посмотрел на неровные ряды полона, заметил одинокого человека у пустой стены и как сидел тот, видимо удивило его.

Тронув коня, он подъехал ближе, смотрел молча.

- Подожди вязать – оглянувшись, по-татарски сказал он верховым и один из них тут же стегнул Савелия нагайкой по рукам.

Горлицы гулили высоко в кронах, пригревало солнце.

Урусов неторопясь подъехал к полону, кашлянул и громко сказал по-русски:

- Великий падишах - хранит Аллах его дни - делает вам милость. Плотники, каменотёсы, резчики по камню… Они не пойдут на галеры. Они останутся тут, строить дворец пресветлого хана. Понимаете? Кто плотник? Не бойся… здесь лучше, чем на галере – я знаю. Здесь останетесь живы…

- Что, Андрюха? Из-за моря не убежим… - Алексей говорил еле слышно.

- Я ж не умею…

- А я умею? Случай! – Алексей провёл рукой по впалым щекам. - На галерах всё одно сдохнем!

Князь Урусов медленно ехал вдоль пленных, останавливался, на некоторых смотрел внимательно.

- Кто может плавить стекло? Что, есть такие?

Освещённый солнцем он статно повернулся в седле, смотрел на полон. А за его спиной у стены равнодушно сидел человек, закрыв ладонями лицо.

Никто не отвечал, боялись. Розово-голубая горлица перелетела над двором, переступая лапками по ветке, уселась рядом с другой.

- Господин! – Алексей сам удивился своему голосу, незнакомому, глухому – Господин! Мы! По камню…

- Ты что?! – Андрей испуганно сделал шаг назад, но дальше не пускала верёвка. – Я не пойду!

Было уже поздно…

- Выходи! – Урусов повернул коня – Не бойся, выходи!

Привязанные рядом, Алексей, а за ним и Андрей, несмело сделали шаг. Андрей, будто прячась одутловатым лицом, смотрел искоса, хорошего не ждал.

- Так… двое… - Урусов выпятил под короткими усами губу. - Развяжите их. Кто ещё? Плотники есть, каменщики?

Ободрились, вышло ещё человек семь.

- Хорошо. – Урусов жестом подозвал нукера, сказал уже по-татарски - Этих семеро… нет – девять… Они пусть ждут здесь. Остальных кормить - и в Кафу, в Стамбул.

- На Кара-Су вести?

- Зачем?

- Мыть их не надо?

- Нет. В трюме до Стамбула всё равно провоняют… Этих девять – он кивнул на «плотников» - Веди их сразу на кладбище. Стой! Заедешь во дворец, спроси господина Ибрагима, турок это, архитектор… Говори с ним ласково… Скажи – для него хорошие вести, пусть тоже на кладбище идёт.

- На какое кладбище? Куда рабов свозят? В дальний овраг?

- Нет! Каких рабов… - Урусов зло округлил глаза - На ханское кладбище – да хранит Аллах их души!

Вели их не долго.

Девять человек, одной верёвкой привязанных к седлу, шли вслед за всадником, раскосым молодым парнем, весёлым и улыбчивым. Раскачиваясь в седле и напевая что-то себе под нос, он вывел их на узкую пыльную улицу - изредка за серым глиняным забором виднелся или кипарис во дворе, или тополь редкими листьями дрожал на ветру…

У мечети с одиноким минаретом перешли маленькую речку - от воды пахло дубильней, кислыми кожами.

Вдоль каменной стены подошли к разрисованной цветами башне. Стражники здесь были нарядными, сытыми. Верховой сказал им что-то, и усатый в красном чапане, в дорогом оружии показал пальцем – где им встать. В пустом дворе у дальней стены остановились. За башней с решётками на окнах виднелись ещё одни ворота - красивые, с бунчуками, и там опять стража, ещё один двор, какие-то невысокие постройки.

- Смотри, Андрей, там должно и дворец…

- Неужто тут… - озирался один из плотников - Неужто тут сам царь татарский живёт?

- Должно там, в палатах…

- Бедновато как-то… - отвечал другой.- От таких богатств можно и покраше…

- Андрюха, что ты? - Алексей посмотрел на его грустное одутловатое лицо, торчащие во все стороны пряди волос, густые, свалявшиеся. - Ты что молчишь-то?

- Пошёл ты, пёс!

- Ты что…

- А что, блядь худая, вызвался! А я ни топора, ни кресала в руках в жисть не держал…Что сейчас будет?

- Что будет-то?.. А думаю, ёха, скатерть постелют, и жрать дадут. – Алексей посмотрел на высокое уже солнце, почесал облупившийся нос, рассмеялся – Да, братцы?

Те семь человек, что вызвались плотниками и каменщиками, молчали, испуганно озирались вокруг.

- А что? – Алексей продолжал весело - Баранину жаренную дадут, на рёбрах, редьку с маслом, луку зелёного, хлеба спекут горячего, с корочкой… А пива холодного, – Андрюха, ты как любишь? Холодного? Вот бы сейчас ендову, с лЕдника, а?

Кто-то поддакнул, засмеялся. Длинный рыжий мужик, что привязан был следом за Андреем, припадал на правую ногу и от боли морщился, сейчас скривился улыбкой, заикал – Да…да, солодОвое! А перво-дело - хлебца…Хлебца бы…

Андрей, хмуро смотревший по сторонам, тоже улыбнулся:

- Пива ему дадут… баранина ему лакома!

- Ага, я ещё и браги бы выпил…

- Алексей, ты чего радуешься-то? Как камень-то тесать будем, резьбу эту?

- Чему радуюсь? Я про ту Кафу знаю, слыхал. Там на корабль загонят, вот в такую щель, на ногу оденут цепь… жрать сухари, по нужде под себя. И повезут продавать…

- А зачем чепь? – икая спросил длинный. – Чепь-то зачем? А повезут куда?

- Радуюсь я ещё и тому, что на галеру мы не попали… Живут там не долго…

Мимо них, разговаривая, проехали верхом Урусов, какой-то старик в белой чалме и молодой нукер следом. Урусов оглянулся, махнул стражнику чтоб вёл пленных.

Проехав шагов двадцать, у калитки в стене спешились, коротко помолившись, вошли – и русские следом.

Ханское кладбище…

Внутри узкого треугольного двора среди полыни там и сям торчали из сухой земли десятка два белых мраморных памятников. Ни крестов, ни русской вязи не было - но дивными были сами памятники: в рост человека плиты и столбики с непонятными надписями, а выше, на каменном столбе, вроде как два шара под круглой шапкой, или надутый бараний курдюк под чалмой – не понять…

- Глянь, как яйца бараньи – шепнул Андрей, улыбаясь.

Но Алексей не засмеялся. Он изумлённо смотрел вокруг – это ли кладбище ханов крымских? И неужто это – могилы Царей татарских? Узкий треугольный двор, затиснутый между каменным сараем и глухой стеной... И здесь, под аршином глины, лежат те владыки, пред кем трепетала Литва, Польша и Русь?

Стрекотали кузнечики, бабочка-капустница перелетала по кустам полыни. Под странными каменными плитами, в какой-то щели между заборами, где лежать брадобрею, торговцу средней руки - лежали здесь они, выводившие в поле по сто тысяч всадников, внуки Ченгизовы, потрясатели мира, страх и ужас Европы!

Всё по книге Екклезиастовой – Всё суета, суета и томление духа… И Москва сгоревшая, и люди, упавшие в степи, и рытьё канала, и слава царей татарских, и … Всё бесполезно, бессмысленно… И всё становится серым, серой пылью, землёй – и бархат, и железо, и город, и герой, и красавица - пылью, пылью… И так же восходит солнце, жил ты на свете или нет, так же пролетают по небу птицы…

Верёвку потянули вправо, Алексей, отвлекшись невольно от своих мыслей, связанными руками перекрестился, пошёл - справа от калитки на маленьком пятачке между белёными стенами строили что-то.

Среди разложенных камней и бочек с известью каменная площадка торчала из земли, вверх поднимались резные каменные столбы, четыре человека в белой пыли пригоняли камни один к другому.

- Кто по камню режет? Ты и ты?

- Ну да… - ответил длинный рыжий мужик - А что это… господин? – он показал на могилы - Неужто это и есть Цари крымские?..

Но тут надменным скрипучим голосом заговорил турок в белой чалме, пальцем показывая в воздухе что-то - Урусов слушал, почтительно кивал, а потом повернулся к пленным:

- Здесь будет беседка, как придумал господин Ибрагим. – Урусов поклонился ему. - Надо из камня вырезать вот такой узор. Вот, как на этом камне. Можете?

Сказать «нет» означало догнать полон, который гнали сейчас в Кафу, потом неделю в затхлом трюме, ходя под себя, плыть в Стамбул - на рынок рабов. Убить, наверное, не убили бы…

- Присмотреться надо – Алексей провёл рукой по резному камню, сощурился - Да и … это… Чем скоблить…

- Что-что? – Урусов смотрел недоверчиво.

- Долота какие… - высокий рыжий мужик хромая подошёл, торопливо заговорил - Тут, ёха, долота узкие надобно, господин… И буравы надобно, и лощатник…

Теперь Урусов, особенно не понимая, кивнул.

- Во-во – добавил Алексей - И камень какой?

- Камень-то этот вон не то - опять вмешался рыжий – Камень-то, вишь, с ноздрёй…Не целОвый, значит. Тут буравы звонкие надо, а то покрошится весь, вон - как хлеб сухой… Для такой резьбы камень поровней бы надо, поглаже…

- Во-во… - Алексей взял в руки осколок, раскрошил - Камень-то с ноздрёй. А мягкий нельзя, и сильно твёрдый нельзя – не прошибёшь… На месте выбрать надо. В каменоломне значит…

Турок в белой чалме слушал русских, не понимая, пожевал белыми губами, поднял руку – и медленно заговорил. Урусов перевёл:

- Надо закончить к празднику, за двенадцать дней. Пресветлый хан Давлет- Гирей придёт сюда молится. Тут есть турецкий мастер, но он старый, сейчас болеет. Завтра он придёт - будете слушать его, он покажет. Поняли? Не сделаете – на галеры пойдёте…

Вышли в маленькую калитку, турок, видно довольный, стал рассказывать что-то, повторяя - Синан, Синан, Урусов вежливо слушал, кивал. Нукер, поклоняясь, подал лошадей. От калитки кладбища до ворот было шагов двадцать, но пешими они не пошли – беседуя, медленно ехали шагом. Урусов оглянулся, подозвал стражника и что-то сказал ему.

- Айда, рус, айда! – напевая и раскачиваясь в седле тот повёл их на Кара-Су.

Опять те же кривые улицы, опять тополя трепещут на ветру… Мальчишка в длинной рубахе нёс на спине дрова, другой гнал овец, тоже в сторону Кара-Су.

Чёрная речка, по-татарски Кара-Су.

Чёрной стала она потому, что прежде чем продавать людей, вели их сюда, пониже за городом, - мыть. После двух или трёх недель пешего пути пленники заходили в воду, оттирались песком - и чёрной дальше текла река. А сотни измождённых людей радовались прохладе горной речки, женщины распускали длинные косы, умывали детей. А потом посвежевших, оживших пленников кормили… И они радовались, благодарили Бога, и казалось им, что муки их позади…

Не долгая радость – Кара-Су базар был рядом… За горой арбузов, прилавками специй, халатов и корзин тянулись деревянные загоны, там торговали ясырем - людьми…

Но верховой татарин повёл их мимо, за Бахчисарай, по узкой долине среди зелёных лесистых гор в сторону города караимов Чафут-Кале.

Обогнали кривую арбу с поклажей, навстречу прошли верблюды с тюками, мальчик на ослике вёл их. Стражи не было с ними - значит спокойно тут, на дорогах не грабят.

- Братцы… Колокол… Слышите? Колокол! – Алексей замер, прислушался.

Пленные остановились, сразу натянулась верёвка и татарин, прервав свою песню, оглянулся.

- Колокол слышали? – Алексей озирался по сторонам, слушал…

- Откуда тут?- длинный рыжий мужик посмотрел на солнечные горы вокруг, вздохнул.

- Пошли - равнодушно сказал коренастый, угрюмый – он шёл первым.

- Да слышал я, братцы! – Алексей всматривался в пологие лесистые склоны, в солнечную даль ущелья. – Ей-ей, звонили!

- Ты, парень, видать умом тронулся… - высокий рыжий мужик смотрел на Алексея грустно.

- Айда! – татарин тронул шагом, и верёвка потянула связанные руки рыжего.

Верховой опять что-то монотонно запел, лошадь обмахивалась хвостом, утреннее небо над головой становилось синим…

И где-то вдали ударил колокол.

- Вот! Слыхали?! – Алексей замер, старался понять с какой стороны идёт звук.

- И я слышал - высокий рыжий мужик перекрестился – Господи, откуда ж тут?- в голосе его была радость, надежда…

- Рус, айда! – верховой говорил уже зло, дёрнул верёвку.

Белой каменистой дорогой шли они по дну ущелья. Высокий, припадая на одну ногу, едва шёл. Стражник зло оглядывался, ругался.

Повернули – и слышно стало, что звонят где-то впереди - и пошли быстрее…

Обрывистые склоны долины светились на солнце, бело-жёлтый пористый камень ущелья уходил почти отвесно вверх, и там источен был тысячами ласточкиных гнёзд. Стремительные птицы мелькали в прозрачном небе, а колокол редкими тягучими ударами созывал на службу… И неожиданно разнёсся звон радостный.

- Братцы, может воскресение сегодня, а? Какой день-то ныне? - спрашивал рыжий, но какой день не знал никто.

Девять связанных пленников шли между бело- жёлтых склонов ущелья – и одна сторона обрыва была в гнёздах ласточек, а в другой, высоко над деревьями долины, показались высеченные в скале расписанные своды, кельи, ходы – монастырь в крутой высоте отвесного склона …

Среди зла чуждого ханства, ещё за много веков до появления тут татар Джучи-хана, со времён ещё византийских, маленький монастырь нетронутым спасся в белой известняковой скале.

Если бы верблюд пролетел по небу или красавица с кубком холодного вина вышла навстречу пленникам – и тому они удивились бы меньше…

А колокола звонили радостно, как когда-то в далёкой Москве, или Переславле-Залесском… И забылось всё - и толпы пленных, и стянутые верёвкой синие руки, и рытьё канала, и мёртвые по степи … Павшие духом девять случайных пленников, как иссохшие растения, радуясь внезапному дождю, внимали музыке неведомого звонаря.

А за одним чудом явилось и другое - впереди, торопясь с послушания, двое монахов в выгоревших на солнце когда-то чёрных рясах шли с корзиной синего винограда… Тугие грозди до верху заполняли ивовую корзину, худые бородатые монахи едва несли её, стараясь не трясти, не рассыпать.

- Василий! – сказал один другому – по-русски! – и глазами показал на пленных. Не говоря больше ни слова монахи поставили корзину на край дороги, стали выбирать грозди побольше. Когда угрюмый коренастый камнетёс поравнялся с ними – он шёл первым - монах вложил в связанные его руки синюю гроздь, благословил. Следом и Алексей стянутыми верёвкой руками взял соцветие неведомой ягоды.

- Виноград это? – удивился он – Ягода библейская…

- Нектар, чистый нектар! – говорил кто-то за спиной. – Спаси Господь!

После месяцев жилистой варёной без соли конины - виноград!

Сладкий сок потёк по иссохшим устам…

Стражник впереди ехал оглянувшись, ухмылялся…

- Откуда вы? Кто? – спрашивали монахов.

- Успенского монастыря… Укрепи господь!

- И не трогают?

- Как можно… - монах удивлённо посмотрел синими глазами – Кто ж тронет - сам хан молится…

- В русской церкви?

- Айда, айда – верховой впереди натянул верёвку.

Монастырь остался позади, дорога вела лесом по дну ущелья – накатанная, белая, видно тут и возили камень. Заросли перемежались с кручами, сухие деревья увивал плющ, в орешнике перекликались птицы…

Высокий рыжий каменотёс едва шёл, Андрей и какой-то рябой - он был привязан следующим – с двух сторон помогали ему. Татарин видно торопился и всё оглядывался, ругался.

Когда перешли ручей, с дороги, чтобы покороче, он повернул на тропу. Стали подниматься по каменному склону, и рыжий, хромая, едва не упал – удержали.

Верховой развернулся в седле, посмотрел зло прищурясь, скривился - и наотмашь перетянул хромавшего ногайкой. Рыжий по-бабьи заохал, от свинцовых бляшек, вплетённых в конский волос нагайки на лбу его заструилась кровь.

Сколько раз видели пленники, как равнодушно рубили головы ослабевшим, или как сажали на кол на берегу канала, но эта кровь обратилась сейчас не в покорность и страх, как бывало прежде - а в ярость, внезапную дерзкую силу.

Переглянулись Алексей с Андреем, с угрюмым мужиком впереди… Стражник на коне непонятно изругался, стал подниматься по склону - и тут конь его заскользил по камню…

Произошло за секунду - конь оступился, заскользил нековаными задними копытами, будто присел…

Алексей бросился вперёд, схватил верёвку за руками угрюмого мужика и дёрнул как мог, повалился сам – но привязанная к седлу она потянула коня, всадника…

Падая, Алексей видел, как верховой валится с каменной кручи, услышал как будто плача заржал конь – падая, ломая ветви орешника…

Кто-то закричал рядом, мелькнула спина, ноги, Алексей попытался подняться - мешали ветки, опять упал…

- Андрей! – хрипло успел крикнуть. Коренастый мужик, что шёл первым, двумя руками уже поднял камень – верёвка у него была длинней всех – ударил им стражника. Тот увернулся, – пришлось куда-то мимо, в бок - оскалил жёлтые зубы, шипя вытягивал саблю.

Алексей с боку дотянулся, схватил его руку с саблей, а мужик потянул было упавший камень, но мешал орешник – и тогда он навалился на стражника, схватил за горло. Тот свободной рукой вцепился ему в лицо, выдавливал глаз. Захрипели…

Алексей потянул из ножен саблю – но связанные руки не давали удержать рукоять, и, режа ладони, вытянул её за клинок.

- Осади! – хрипло крикнул он мужику – но тот и сам вдруг дёрнулся резко, повалился на сторону – конь поднялся на ноги, потянул верёвку у седла.

Кто-то рядом поднял камень, намахнулся…

Стражник, освободившись и сдавленно хрипя горлом - он лежал на склоне головой вниз - вынул засапожный нож, размахивая им стал подниматься. Кто-то метнулся сбоку, стараясь перехватить нож, и тогда Алексей, держа саблю за середину лезвия, ударил сверху. Но конь, испуганно косясь на людей, опять рванулся, дёрнул верёвку - и Алексей повалился на стражника, в его запах бараньего сала, лицом на его лицо, увидел перед собой тёмные, пожелтевшие от злобы глаза, кривые усы… Сжав руками клинок, чувствуя как режет ладони, Алексей вдавил саблю в стражника – и глаза у того уже остановились, не выражая ничего смотрели мимо…

Андрей, когда-то сытый и ленивый мытарь из Тулы, ни топора, ни аркана никогда в руках не державший, поднял над головой серый валун, ударил - но пришёлся удар уже не по голове стражника, а скользя, в плечо и затылок Алексея.

Синее прозрачное небо, ветки какого-то дерева с красными ягодами – потом он узнал – кизила, красные узкие листья…

- Жив? Жив – слава Богу! - мутное лицо Андрея над ним, и его слова кому-то – Халат на тряпки порви, руки завязать! – и опять лицо Андрея – Жив, жив! Ну, слава Богу! Слава Богу – греха нет! А я думал - убил тебя… - и опять в сторону – Разорвал? Скорей давай – вон как хлещет… Сейчас, сейчас завяжем… Что смотришь – левую вяжи! Вон из ладони льёт!

Туман, тишина, провал…

Когда очнулся опять, с трудом повернул голову, огляделся - Андрей и высокий рыжий, из-за которого всё и началось, тряпками заматывали ему ладони. Рядом на склоне, вниз головой лежал полураздетый стражник. Халат с него сняли, разорвали на полосы. Дальше, уткнув лицо в траву, замер кто-то из пленных… Другие уже разрезали на руках верёвки, теперь снимали с татарина сапоги, рубаху. Коня не было видно.

- Ты, ёха, меня долбанул? – хрипло спросил Андрея.

- На, попей, у него торба была… – Андрей помог сесть, кожаную флягу с кумысом приложил к губам – Ты уж прости… Ему, зверю, метил…

- Какой он зверь?- сделал ещё глоток - Как ты и я. – В голове было тяжело, смутно, обе руки в кровавых тряпках. – Дай саблю… А ножны где? А пояс? Эй, орлы, пояс дайте… Конь где? Ушёл?

- Похоже…

- Ушёл. У, нехорошо это.

- Куда он нам? – Теперь Андрей приложился к фляге. – На всех – один-то?

- По нему и спохватятся. Помоги-ка! – поднялся на ноги. Ломило затылок, спину.

В траве рядом с татарином ничком лежал пленный.

- Он его ножом саданул, я и не видал как…

Мужики-каменотёсы стояли рядом – и как-то изменились, смотрели зло, задорно. Один уже был в рубахе стражника, другой натягивал его сапоги.

- На, малы мне больно… - отчаявшись надеть, один отдал сапоги другому. – Куда теперь-то?

- В горы уйти надо, там не найдут. - Алексей зубами потуже затянул тряпки на руках.

- Нет, лучше к храму пойдём – сматывая аркан отвечал мрачный мужик, тот что шёл первым – Там у монахов скроемся. Авось свои, не выдадут…

- Туда нельзя, там найдут.

- Как же они найдут?

- Так! Там первым делом искать и будут. - Он повернулся к Андрею - Что скажешь?

Андрей вздохнул только, посмотрел на дальние горы…

- Нас пятеро, с Мячково, - негромко продолжал коренастый – Мы вместе пойдём…

- Откудова? – Андрей сощурился.

- Там камень белый родится, а мы резчики. Нам монастырь способно…Авось сгодимся – птицу какую вырезать, узор… Али ворота…

- А ты? С ними? – Алексей спросил высокого рыжего.

- Тоже к монахам пойду.– он говорил виновато, в глаза не смотрел. - Вон мой землячок-то, рязанский… - Он показал на лежавшего рядом со стражником, вдруг начал икать, оглядываться. – А домой-то не дойти, нет.

- Во степи словят… - поддакнул другой - Тут затихнуть надо, в монастыре приютиться!

Лучше и не сыскать места… А домой не дойти – зарубят!

Неожиданно все замолчали, слушая солнечный лес, вглядываясь…

- А мы куда? – Андрей спросил неуверенно, тихо.

- Отсюда поскорей уйти надо… - Алексей повернулся к каменотёсам - Ну, дай вам Бог, а только в монастыре сразу найдут… Зря туда идёте, братцы, – помяни моё слово…

- Бог не выдаст, свинья не съест… - Коренастый свернул верёвку, перекрестился.

- Смотри сам… Что, Андрей? Идём?

- А вы-то куда ж? – удивился рыжий.

- А домой – Алексей прищурился – на родную землю… Загостились тут…

- Ну, и вам с Богом! Пошли! – коренастый двинулся в заросли - Прощивайте…

Мёртвый русский и мёртвый татарин, голова к голове, остались лежать под кизиловым деревом. Живые пошли в разные стороны, и на каменистой лесной поляне цикады в помятой траве опять завели свои песни.

Весь день по горным склонам, прячась в лесных зарослях, уходили они дальше от Бахчисарая. Погони не было, да и не могло быть - как найти двоих беглецов в лесистых горах, когда непонятно куда они пойдут? Разъезды послали по отдалённым сёлам, расставили на дорогах заставы и стали ждать. А идти тем беглецам и вправду было некуда - за Крымом, за Перекопом, лежала нетронутой тысяча вёрст степи, сновали там ногайские да татарские всадники, гнали пленных, чабаны стерегли стада … Да и ближе - как пройти степной Крым, как перебраться за вал, за перекопскую стену?

Но обретя свободу, вместе с беспокойством и страхом беглецы всё же ликовали – ели дикий виноград, среди сосен скоро искупались в горном озере, пробираясь тропой в зарослях кизила, радовались солнцу, облакам на небе – просто тому, что ещё живы.

Несколько раз видели они людей, слышали голоса – и когда выждав минуту, перебегали через дорогу, где шли караваны из Кафы, прежней Феодосии, или когда кто-нибудь гнал коз, овец. Уже на закате наткнулись на бахчу за каким-то селением, и Андрей, балованный подарками на тульской таможне, распознал черепаховые дыни… Алексей удивлялся - душистые эти диковины вкусил впервые… После дня пути спали как князья, роскошно – за плетнём, в сухом летнике чабанов, даже и на овчинах.

На второй день свободы проснулись, как водится, на рассвете. Сидели у стены овчарни, глядя на розовые утренние горы вдали, ели арбуз. Косточками плевали в круглый камень, обсуждали куда идти дальше… План получался такой - избегая степи, горами, идти на восход, выйти к морю, и берегом пробираться к Дону.

Но утром третьего дня на заставу, выставленную на выходе из долины, приехал мальчик на ослике, посланный отцом из ближнего зимовья. Не слезая с ослика, испуганно торопясь, мальчик сказал что двое чужих, с оружием, зашли на виноградник и они сейчас там. Полусотня всадников на рысях прошла за селение, в винограднике никого не застала, но стало теперь ясно, где искать. Верховой, пыля по каменистой дороге, галопом пошёл в Бахчи-Сарай, и скоро четыреста всадников спешилось, копьями и саблями уже обшаривая в долине каждый куст. А в середине дня пленников, связав им руки за спиной так, что сошлись вместе локти, перекинули как овец через сёдла, повезли на ханский суд.

Был в тот день праздник, и по старой традиции ханов оберегать православный монастырь в горах, собирался и царь Давлет-Гирей поехать на христианскую службу. Много церквей по русским городам пожёг Давлет в набегах, много изрубил священников и монахов - но то была война, набег, а здесь христианский бог был рядом, и ссориться с ним дальновидно не стали ни предки хана, ни он сам.

Утром, когда стража уже выставлена была вдоль всей дороги, а светлая каменная лестница в горный монастырь выложена еловыми ветками, донесли царю, что накануне ночью пришёл конь без всадника, а девять русских рабов, отправленных на каменоломни, сбежали.

Хан был в соколиной башне, в боковой её пристройке где в два яруса стояли вдоль стен клетки с птицами. Солнце поднялось уже высоко и яркими столбами, где летали пылинки, светило в окна под потолком. Сокольничий с оловянной тарелкой, наполненной кусочками парного мяса, стоял рядом с ханом.

Давлет- Гирей, крепкий, плечистый, с крашеной седеющей бородой, уже празднично одетый - в жёлтом парчовом халате, с персидской саблей в золоте и каменьях - молча выслушал о побеге, улыбаясь, дал ещё кусочек ягнятины сидевшему на руке кречету, своему любимцу.

Кречеты, сапсаны, чеглоки – почти два десятка птиц волновалось в больших деревянных клетках – то неожиданно вспархивая в своих садках, то замирая и пристально глядя сквозь деревянные решётки.

- Зура, Зура… девочка моя, Зура - приговаривал Давлет птице. Рыже-бурый, с жестким сухим пером, серой подвижной головой, умными злыми глазами кречет сидел на руке хана, терзал клювом парное мясо. Даже сквозь толстую бычью кожу слышались иногда коготь птицы, и Давлет морщился – Что, поймали их?

- Ещё нет, мой господин. Но уже ищут…

- Давно у нас не бежали… Да и куда им деться? - Давлет смотрел, как кривым клювом, изогнувшись, птица рвёт зажатый в когтях кусок мяса, как зло косит на нукера – чужого - круглым быстрым глазом.

- Вернулся конь. Колчан пропал, но саадак с луком у седла – нукер Юсуф поклонился и закончив доклад из солнечного света отступил на шаг, в мягкую полутень.

- Колчан пропал, но саадак с луком у седла… - медленно повторил Давлет, а мысленно про себя добавил – «И можно спокойно поехать в русскую церковь». –

Давлет посмотрел на деревянные клетки с птицами, сощурился – резные верха клеток похожи были на русские терема. Или терема их похожи на клетки? Сокольничим – одноглазому старику с бельмом и мальчику-ученику передал он кожаный ремешок, увязанный к ноге птицы, а потом и самого кречета – тот звонко закричал – Кли- кли-кли! - забил бурым в серую рябинку крылом.

- Отдай ему всё мясо. – Давлет посмотрел на клетки вдоль стен, и встретившись взглядом с шестью-восмью жёлтыми злыми глазами, кивнув, вышел.

Из пристройки, где держали птиц, снимая толстые перчатки из воловьей кожи, Давлет вышёл в соколиную башню. Перешагнув каменный порожек, он посмотрел на высокую солнечную пустоту вверху башни. Здесь молодых птиц учили садиться на руку – пол заливали водой и волей-неволей молодой сапсан или ястреб следовал воле господина – кружась в тесном для птицы пространстве снижался, садился на руку в перчатке.

Синее осеннее небо.

Слуга держит коня, сыновья и старшие внуки уже здесь, в сёдлах - все посмотрели на него, и хан кивнул, без помощи нукеров сел в седло.

Шагом, с семьёй и свитой позади, Давлет проехал по внутреннему двору, в открытые ворота увидел большой костёр - разожгли около кухни, прокалить новый казан. Давлет остановил коня, издали смотрел на пламя – мальчишки-поварята, не замечая его, стучали ложка об ложку, что-то пели, играло пламя, трещали сухие ветки…

И Давлет вспомнил то зрелище, какого в жизни раньше не видывал - как недавно, весной, под таким же голубым безоблачным небом из-за реки Яузы смотрел он, как горела зажжённая им Москва. Услышал опять, какой стоял тогда крик, гул и треск пламени, как ползли по земле чёрные люди… Горели посады, терема с резными верхами, деревянные церкви… Сгорело в тот день, говорят, без малого сто тысяч, и своих татар много - кто кинулся за добром в огонь…

Давлет улыбнулся: доволен в этом году был он сам и мурзы его безмерно – такого полона как в этот раз не приводил ещё никто – а увёл он с земель московских, тульских, рязанских ясыря почти триста тысяч.

То была хорошая война, честная, думал хан. Сначала напал он на маленький Козельск, но не встретил отпора и пошёл тогда дальше. Царь Иван, зверь злой, но трусливый, с опричниками своими пошёл было к Оке. Но перебежчики, его же вои, сами бежали от лютого. И едва он, Давлет-Гирей, сбоку обошёл через знакомый, веками хоженый брод на тот берег Оки – Иван побежал. Бросил войска кичливый, и боясь показаться, побежал на север, на далёкие озёра. Где там Кирило-Белозёрск Давлет, конечно, не знал, но сказали ему что край холодный, болотистый… Туда и баскаки-то с трудом пробирались за данью, не говоря о большом войске.

А Серпухов, и Москва, и Рязань, и Коломна - всё осталась хану… Возвращаясь в Крым с несметной добычей, Давлет написал Ивану – «Я пришел на тебя, город твой сжег, искал венца твоего и головы твоей; но ты не пришел и против меня не стал - а еще хвалишься, что ты-де Московский государь! Был бы в тебе стыд и доблесть, так ты б пришел против меня и стоял!»

Роскошное бирюзовое небо лежало на белых горах долины Бахчисарая, не смотря на осень день начинался жарким. Среди густо стоящего по узким улицам народа медленно ехал Давлет-Гирей - люди смотрели радостно, желали владыке счастья. Мальчишки, оглядываясь, бежали перед ханским конём, стражники им не мешали. Тянуло дымком, горячим овечьим салом – должно быть где-то во дворах жарили барана на вертеле. На солнечной стороне женщины из-под руки смотрели на хана. В богатых домах окна вторых этажей – деревянных, нависавших над улицей – были открыты, из-за резных ставень виднелись женские, чаще детские лица. Улица шла под гору, поворачивала вправо. У неровных глиняных стен зелёной свечкой старый кипарис стоял у дороги, в мягком осеннем безветрии бельё замерло на верёвках, красный ковёр сушился на сером камне заборе…

По белой долине выехали за город. Справа, за поворотом ущелья звонил колокол – ждут! Там, в Свято-Успенском монастыре соблюдалось для него особое кресло, сидя в нём раз в год слушал он церковную службу.

Звонили радостно. По другому – думал Давлет, - по-другому звонили они в Туле, или в Подольске – набатом…

А православные из русского села Мангуш по пологой лестнице уже поднимались вдоль стены ущелья, по вырубленным в скалах расписным ходам шли на молитву. Свечи уже потрескивали перед тёмными ликами на кипарисовых досках, и настоятель, перекрестясь, уже подкладывал ладан в золотое кадило…

Шесть же измождённых и оборванных рабов, ночью пришедшие в монастырь и прятавшиеся среди народа, замечены были сразу, тут же взяты.

Все они твердили, что стражника убили те двое, и, видимо сговорившись, добавляли - они-де пришли в монастырь отмолить их грех.

Но когда пытать стали их по отдельности, длинный рыжий – из-за которого всё и началось - после первого же кнута закричал, что сам он, видит Бог, невиновен, но один из пойманых убивал стражника люто – убивал-де то, что привязан был первым - коренастый. Сказали о том и остальные, и тёмного коренастого мужика, что шёл в связке первым, вывели за ворота Двора стражи и скоро голова его упала на сухую пыль дороги, ведущей в Кафу. Остальные же беглые после пытки были закованы в ошейники и на одну цепь и уведены в каменоломни навечно.

А скоро из дворца в монастырь прискакал нарядный красивый нукер, и, приложив руку к груди, склоняясь, сказал мурзе Дивею, что пойманы ещё двое, а тот, кивнув, склонился к сидевшему впереди Давлет-Гирею, шепнул. Услышав эту пустяковую новость, Давлет не ответил и слегка поморщился. Означало это, что тем двоим, лежавшим сейчас где-то связанными, жить осталось столько, сколько две версты едет рысью нукер от Успенского монастыря в ущелье Чафут-Кале до Двора стражи в небесном Бахчи-Сарае.

Возвращаясь из монастыря ханский нукер Юсуф ехал на своём тонконогом рыжем жеребце спокойной рысью, не торопясь, размышляя о том, что сейчас он передаст приказ, тех двоих зарубят, и пользы ему от этого никакой. Ясырь пропадёт зря. А если их продать тому толстому турку на Кара- Су-Базаре, что скупает на галеры рабов, то получит он не меньше двадцати, а может и тридцати акче.

Тех двоих русских Юсуф даже не видел, о том, что их поймали, сказал ему начальник стражи, Мирзо. Но худой черноусый Мирзо сегодня утром сменился, и до завтрашнего утра дворец охраняет Али, и это плохо, потому что приказ надо передать ему, и делиться с жадным Али придётся пополам. Но это лучше, чем с Мирзо, потому что тот дурак, и денег бы не взял. К тому же у грубого, мрачного Мирзо уже было две жены, и денег на калым он не собирал…

Юсуф подумал о Лейле, вздохнул, и тонкое красивое лицо нукера стало грустным.

И зачем хан ездит в русский монастырь? - размышлял Юсуф,- Не понятно… Задабривает их бога? А раньше какой-то хан, ещё до Давлет-Гирея, так он, говорили, даже поставил в их церкви пудовую свечу! Да, конечно,задабривает их бока, перед походом задабривает их Иссу… - Юсуф выезжал из ущелья, наклонившись в седле сорвал с высокого стебля какой-то синий цветок. Нет, не пахнет… А в Стамбуле у падишаха, говорят, везде розы, фонтаны… Вот если бы туда, служить султану! – Юсуф ехал медленным шагом, смотрел на солнечные горы вдали. - А если кто-нибудь донесёт, что он не исполнил приказ самого хана – можно попасть на кол… - Юсуф поджал губы, поморщился, планы на жизнь у молодого красавца были совсем другие…

Сейчас она наверное уже проснулась, мать не даёт ей долго спать. Сейчас или на кухне со старухой Джали – раскатывает тесто на лапшу,или чистит сливы от косточек – они всегда варят без косточек. Как ей объясняла мама – это только ленивые варят всё вместе… Или пришёл мулла, учит её и сестёр писать арабские буквы…Они наверняка сидят во дворе, там у них от солнца навес под ореховым деревом, сидят и пишут буквы… Интересно, она думает о нём?

Надо копить деньги…

Поймали каких-то двоих… сейчас их зарубят, бросят в тот овраг за городом, куда свозят рабов и животных – и никакого толка…

Всё-таки можно это сделать. Он изучил уже своего господина, знал что Давлет- хан никогда о таком пустяке и не вспомнит. Юсуф был рядом, видел как презрительно поморщился хан, когда мурза Дивей передал ему, что поймали двоих беглых. Господин думал о новом набеге, вместе с султаном готовил его - он сам видел письма и дары визирю – и что для него деньги за двух полуживых рабов, когда продавал он каждый год десятками тысяч?

Была в этом деле сложность… Рабов уводили в Кафу рано утром, и сегодняшних уже угнали. Тех двоих, даже если их продать, надо спрятать на ночь… Спрятать их так, якобы убитых, что бы никто здесь не видел…

Въехав в ворота дворца, Юсуф спешился во дворе, бросил солдату на коновязи поводья польской работы в серебре, потрепал по атласной шее жеребца, потом нашёл своего слугу- тот как обычно, спал днём - и отослал куда-то.

Поговорив недолго с Али, вышли они из белёного корпуса стражи и умный Али подозвал своего десятника. Тот оскалился, кликнул двоих солдат и все вместе прошли они на задний двор, где среди возов с кукурузой, перьев, белых кругов птичьего помёта и разгуливающих индюков лежали на солнце двое связанных пленных. Лиц тех не было видно, только стянутые вместе локти за спиной.

Пнув каждого ногой, и убедившись, что оба русских ещё живы, Али сказал – Якши! – и приказал десятнику обоих русских казнить. Сказал он это громко. Ясно - стражники у ворот слышали. Тогда Юсуф и начальник стражи Али повернулись, неторопясь ушли. А двое солдат, пинками подняв пленных, повели их за ворота.

Когда деревянные створки гулко закрылись за спиной, и они повернули за угол ограды, то десятник не вынул сабли, чтобы под белыми тенистыми платанами отрубить головы пленным, а прошёл вперёд и негромко свиснул.

Из солнечных зарослей бузины вышел маленький вертлявый человек и с ним здоровяк-турок. Осмотрев двоих русских, маленький человек тоже сказал – Якши! – и тогда не говоря лишних слов, турок хлопнул Алексея по спине, показывая куда идти, и дальними проулками повели их в сторону Кара-Су-базара, рынка рабов.

Но они не дошли до страшного места, не ощутили тяжёлый запах людей в загонах, не видели выставленных на продажу оскоплённых мальчиков, уже обученных, и ночью не слушали крика и плача неспящего базара. Кто только не стекался сюда ночью, и временные клети с украинскими и русскими женщинами становились здесь местом торга, подневольной любви.

В сером проулке недалеко от дороги на Кафу, среди глинобитных домов, стоявших вдоль оврага с провонявшим кожами ручьём, маленький турок постучал в деревянную дверь.

Через низкую калитку в каменной стене вошли они в пропитанный запахом дублёных шкур, солёных квасцов и мочи маленький тесный двор. Кожевник - или кто-то из его рабов - открыл засов на двери, и, нагнувшись, они попали в заставленный бутылями и кувшинами амбар. Солнце светило сквозь оконца под крышей, где-то за глиняной стенкой кудахтали куры.

На неровных дощатых полках стояли оплетённые лозой узкие бутыли с ярко-бирюзовой и синей жидкостью, а на каменном полу у стены - заткнутые деревянными пробками кувшины.

Всю середину амбара занимали большие низкие бутыли с красной, в некоторых и алой жидкостью. Кожевник наклонился, посмотрел в порядке ли залитые воском горловины. Убедившись, что воздух нигде в бутыли не попал, кожевник прошёл к дальней стене, откинул с пола овчины, сгрёб солому с крышки подвального лаза.

Спросив о чём-то маленького турка, за железную скобу откинул крышку в чёрную неизвестность подвала, достал нож. Турок что-то сказал, но кожевник засмеялся в ответ, и разрезал Алексею верёвки на локтях за спиной. Руки затекли, не слушались, но это была, наверное, минута счастья. Грузный коренастый свёл брови мясистого лба, коротким пальцем показал на лаз - туда, и опять стукнул Алексея по спине.

Алексей слез в неглубокий сводчатый подвал, а следом, охая и кряхтя, спустился Андрей. Наверху о чём-то поговорили, и крышка захлопнулась. Слышно было, как лязгнул засов, как опять накидали сверху овчин - и всё стихло.

Когда глаза привыкли к темноте, заметили окошко для дыхания - щель между камнями с два кулака размером.

- Воду ищи – сказал Андрей. Это были первые слова сказанные за этот день.

- Откуда тут?

- Этот спросил – воду поставил? И лепёшки ещё.

- Подожди. Давай посидим немного – плечо и шея у Алексея болели от удара камнем, но руки уже начинали двигаться. - А в бутылях у них что? Кровь?

- Чёрт тебя надоумил – бегмя бежать… Сейчас бы сидели, камень тесали тихо…

- А … вспомнил… так ты б не бежал! – Алексей поднялся на две ступеньки лестницы, попробовал крышку люка, спустился, подошёл к окошку - видно было, как на его худом почерневшем от солнца и грязи лице блеснули глаза, серьга. - Ты остался бы… - улыбнулся - Пили бы из тебя и дальше…

Казалось где-то рядом, за стеной, кто-то говорит, вздыхает…

Сидя на земляном полу постепенно размяли плечи, потом, шаря ладонями по-полу, среди разбитых глиняных мисок, овчин, нужного ведра и костей нашли в углу кувшин с водой и две кукурузные лепёшки – большие, свежие.

Кормили – значит с ними ещё не всё.

Съели хлеб мигом, вытянулись на земляном полу.

- А этот в фартуке спросил – на долго их? Нас то есть… – Андрей говорил тихо, медленно - А маленький и говорит – на одну ночь…

- А потом куда, не сказал?

- Крышку захлопнул… на одну ночь , значит… Как думаешь? Куда нас?

- А что думать, тут ясно всё …

- Ну? – Андрей поднялся на локте, вглядывался в темноту. – И куда?

- К султану повезут, советниками… Жён дадут, девок молодых… Гарем у них, да? – Алексей рассмеялся.

- Диву я на тебя даюсь, Алексей… - Андрей нашёл овчину, подложил под голову, под спину помягче –Удивляюсь я … Едва жив – а шутки шутишь… - Перекрестился, лёг – И что серьга твоя цела, что никто ухо тебе не отрезал…

Алексей не ответил, уже спал.

К вечеру, когда повернуло солнце и в яме стало немного светлее, Андрей проснулся первым, в маленькое окошко пытался что-нибудь рассмотреть, нет – камень шёл поворотом. Издали слышались голоса, пели, играла зурна или ещё что … Сытная, как никогда, была эта осень в Бахчисарае - везде во дворах жарили мясо, пили бузу…

Андрей вздохнул, прошёл по подвалу – пять шагов на пять. В стене справа вмуровано было кольцо, на нём четыре цепи, стены снизу до лоска натёрты спинами узников. Сколько здесь было? Сколько лет? Надписей на камнях не было видно, даже крестов не оставили. Безвестные и неграмотные землепашцы - под Киевом или Черниговом захваченные на полевой меже, застигнутые в лесах Рязани, Коломны, Серпухова.

- А как думаешь, Бог нас видит? - Андрей услышал неожиданное за спиной. - Алексей, оказывается, давно проснулся, лежал на соломе, смотрел куда-то вверх.

- Видит конечно, а как же…

Алексей с сомнением вздохнул, говорить об этом больше не стал.

Андрей проследил, куда он смотрит - там наверху, над их головой, невидимые из подвала, на застеленном соломой полу стояли красные бутыли.

Опять забытьё сна… Как минута пролетела ночь.

Грохнула крышка лаза, показалось сморщенное личико маленького турка.

- Рус, айда!

Было раннее утро, солнце едва золотило верхушку тополя. Голубой сумрак утра ещё держал прохладу. Петухи пели по Бахчисараю. Турок сказал что-то кожевнику, и тот оглянулся, жестом показал на красные бутыли – выносите их. Алексей и Андрей, взявшись за ивовые плетёные ручки, вынесли через деревянную калитку первую. В проулке, у глинобитной стены, стояла запряжённая волами длинная телега. Жёлтые с сединой волы, сонно закрыв глаза, стояли равнодушно. Погрузили четыре бутыли. Турок, бормоча что-то под нос, будто разговаривая с кем-то, заботливо прокладывал их соломой.

- Разбить бы их… - остановившись у калитки, Алексей смотрел тусклыми недобрыми глазами.

- Мало тебе? Башку смахнут чохом… Иди!

А кожевник жестом показал выносить ящик с какими-то синими кристаллами. Сверху, на крупных синих, будто выросли маленькие, ярко-бирюзовые, осыпанные изумрудной стеклянной пылью…

Опять связали руки за спиной, привязали сзади в телеге. Маленький турок из красного пояса на тощем животе достал кожаный кошель, отсчитал медяки, отдал кожевнику.

По проулку среди одинаковых глинобитных домов с низкими, невзрачными калитками, вывели их на дорогу к Кафе, бывшей греческой Феодосии, и когда утренняя вереница рабов потянулась мимо, привязали в хвосте последней сотни.

И скоро белая каменистая дорога повела через горы, открыла волшебные виды Крыма.

Через два дня, увидев ярко-синее не по-осеннему море, увидев опять большие корабли с парусами, остроносые стерляди галер, были они с тысячей таких же безымянных загнаны в тесный трюм, под хлопавший на ветру большой красный флаг с белой звездой и полумесяцем.

Доски гуляли под ногами, слышно было, как волна бьёт в борт, как где-то кричат чайки.

Остался позади Крым.

Кроме солнечной красоты его, да грозди синего винограда, что дали в ущелье монахи, нечего было и вспомнить…

А за сырыми дубовыми досками трюма уходила вниз пучина морская, с рыбами, медузами, темнеющей тайной глубины.

Пузатая шхуна, тяжело перегруженная живым товаром, мерно оседая на волнах, шла через Чёрное море. В Константинополь, или, как называли турки, - в Стамбул.)

( Он открыл глаза и сразу же осознал, что это был сон.

И что он хочет вернуться в этот сон…

Проснулся он непривычно рано, не в полдень, как повелось, а к утренней молитве. Спал эту ночь он в гареме, в женском гареме. Другой гарем, из юных оскопленных мальчиков, служивших ему вместе с молодыми пажами, он особенно и не любил… Да и завёл он его только из подражания Мехмеду, знаменитому Фатих Мехмед-султану… Сто лет прошло, как Мехмед захватил этот византийский город, а

................................................................
................................................................
27
................................................................